Самым ярким критиком был преподобный Вашингтон Гладен из Колумбуса, штат Огайо, много лет выступавший против Рокфеллера. Он был лидером движения социального евангелия и прекрасно формулировал мысли, критикуя тресты. Теперь, вооружившись фактами, предоставленными самой Идой Тарбелл, Гладден поднялся в своей конгрегационалистской церкви в воскресенье и выступил с неприятной тирадой против пожертвования ста тысяч долларов. «Деньги, протянутые нашему совету по миссиям, происходят из колоссального состояния, чьи основы были заложены с самой неумолимой жестокостью, известной современной истории коммерции», – сказал он63. В проповеди Гладден окрестил чек Рокфеллера «запятнанными деньгами», выражение подхватила пресса, и оно окончательно вошло в политический лексикон. Гладден подал протест в Конгрегационалистскую церковь, требуя вернуть деньги.

Перед лицом этого переполоха Гейтс ждал, что Бостонский совет чистосердечно признается, что обращался за деньгами. Но совет скрыл правду, и Бартон даже заверил репортеров, что денег не просил. Когда Гейтс прочитал это, он пригрозил раскрыть происхождение пожертвования, и только тогда совет конгрегационалистов признался. И Гейтс, и Рокфеллер были разочарованы, что Гладден так и не сделал публичного опровержения. Как сказал Рокфеллер, он «не смог поступить по-мужски и исправить ложные впечатления, которые повлекли за собой его слова»64. Разумеется, для успокоения Рокфеллеру требовался ответ на более крупный вопрос, следует ли людям принимать деньги, полученные, по их мнению, беспринципными средствами.

Шум с «запятнанными деньгами» вызвал прекрасную сатиру Марка Твена, который, подружившись с Рокфеллерами и Генри Роджерсом, знал, что алчные бизнесмены могут быть и добросердечными благотворителями. В «Харперс уикли» он опубликовал открытое письмо от Сатаны, в котором отчитывал читателей: «Давайте раз и навсегда прекратим этот пустой разговор. Американское Бюро ежегодно принимает пожертвования от меня; так чего же ради ему отказываться от пожертвований мистера Рокфеллера? Всегда, во все века, три четверти благотворительных даров составляли «совестные деньги», в чем легко убедиться, обратившись к моим счетным книгам. Чем же тогда не угодил дар мистера Рокфеллера?»65

Публике, как всегда, хотелось видеть Рокфеллера подавленным шумихой с «запятнанными деньгами». Одна газета написала, что он «часами сидит под деревьями, которые растут вокруг его дорогостоящего дома, и размышляет над настойчивым протестом общественного мнения. Он не говорит ни с кем, только отвечает на самые неотложные вопросы»66. Правда заключалась в том, что Рокфеллер не дрогнул и не согнулся от потока негативного освещения его дара, хотя оно его и отрезвило. В июле 1905 года он появился в Баптистской церкви на Юклид-авеню в прекрасном настроении, пусть и слегка уставший, и оживленно беседовал со старыми друзьями. Он даже позволил себе пошутить в завершение речи в воскресной школе. Достав часы, он сказал толпе с лукавым блеском в глазах: «Боюсь, я говорил слишком долго. Здесь есть еще люди, которые хотели бы высказаться. Не хочу, чтобы вы сочли меня корыстным монополистом!»67 Паства ответила сердечными аплодисментами.

К завершению серии Тарбелл в 1905 году печальная слава Рокфеллера как предпринимателя все еще затмевала его зарождающуюся славу филантропа. Он продолжал нежно любить Форест-Хилл и Покантико-Хиллс, как мирные уголки, огражденные от внешнего мира. Но, если когда-то он позволял всем желающим гулять по землям этих поместий, теперь пришло время прекратить эту практику по соображениям безопасности. В 1906 году Форест-Хилл неожиданно окружила суровая железная ограда высотой восемь футов (ок. 2,5 м) и с проволочной сеткой наверху. Предосторожность была обязательной, так как Рокфеллера засыпали угрозами расправы, и он нанял для охраны детективов Пинкертона. После серии «Мак-Клюрз» он держал револьвер на тумбочке у кровати. Он почти не посещал публичных церемоний, а Сетти была так потрясена ощущением опасности, что просила его вообще прекратить выступления на публике.

Но сколько бы убийц ни пряталось в тени, Рокфеллер проводил дни с самообладанием. Он не был ледяным человеком из мифов, и его сердечность с возрастом стала более ярко выраженной. Если во время публикации статей Тарбелл он был сдержаннее, около 1906 года Рокфеллер повеселел и получал удовольствие от своей отставки. Здоровье было превосходным, он сбросил мучительный груз дел и собрал великолепную команду, управляющую его благотворительными и внешними вложениями. Теперь, разменяв шестой десяток, он посмотрел первую пьесу – «Учитель музыки» – и увидел Уильяма Джилетта в роли Шерлока Холмса. Рокфеллер подписался на абонемент в филармонию и даже опробовал позолоченную ложу брата Уильяма в опере. Для скромной баптистской четы такое поведение опасно приближалось к язычеству.

Жизнерадостный и беспечный Рокфеллер сыпал лукавыми шутками, мудрыми апофегмами и деревенскими остротами старого чудака. Будучи коммерсантом, он предпочитал темные одноцветные костюмы, теперь же гардероб стал щегольским и эксцентрично ярким, как у актера на покое. Один из его любимых комплектов состоял из длинного желтого шелкового пиджака поверх японского бумажного жилета и соломенной шляпы (одно периодическое издание сравнило ее с «головным убором рикши») или пробкового шлема и пары защитных очков1. Перемены в одежде начались с его алопецией, которая заставила его экспериментировать с шапочками и париками, а затем с забавным ассортиментом шляп для гольфа и езды, многие из них с забавными «ушами». Особенно в сочетании с защитными очками они придавали ему вид пожилого гостя из космоса. «Когда он выезжал, он тоже надевал круглые черные очки, – писал садовник Том Пайл. – С его тонким лицом и щелью рта, этот любопытный костюм придавал ему жутковатый вид мертвеца»2. Во время своих проблем с пищеварением в 1890-х годах Рокфеллер сильно похудел. Теперь под присмотром своего врача-немца доктора Мюллера он набрал вес, его лицо округлилось, а высокая угловатая фигура опять казалась мускулистой, если и немного раздувшейся в талии. Репортеры, которые встречались с ним, находили его удивительно подвижным – взгляд проницательным, шаг энергичным, рукопожатие крепким.

Аккуратно планируя свои действия, чтобы дожить до сотни, Рокфеллер считал очень важным каждый день следовать одному и тому же расписанию, посекундно3. И в молитве, и в благотворном отдыхе он все еще испытывал необходимость пуританина использовать каждый час с пользой. Он вставал в шесть утра, в течение часа читал газету, затем с семи до восьми прогуливался по дому и саду, давая десять центов каждому новому сотруднику и пять центов каждому ветерану. Затем в восемь он завтракал, в восемь сорок пять начинал игру «нумерику», которая давала ему время должным образом переварить еду. С девяти пятнадцати до десяти пятнадцати он работал над корреспонденцией, в основном посвященной его филантропии и вложениям. (Теперь в Покантико ежедневно прибывало по две тысячи писем, большинство с просьбами о деньгах.) С десяти пятнадцати до двенадцати он играл в гольф, с двенадцати пятнадцати до тринадцати он купался и отдыхал. Затем наступал обед и еще один раунд «нумерики» с тринадцати до четырнадцати тридцати. С четырнадцати тридцати до пятнадцати он ложился на софе и ему читали вслух почту; с пятнадцати с четвертью до семнадцати с четвертью он выезжал на автомобиле, с семнадцати тридцати до восемнадцати тридцати опять отдыхал, а время с девятнадцати до двадцати одного часа уделялось официальному ужину, за которым следовали очередные раунды «нумерики». С двадцати одного до двадцати двух он слушал музыку и беседовал с гостями, затем спал с половины одиннадцатого до шести утра – и карусель начиналась снова. Он не отклонялся от этой рутины ни на йоту, независимо от погоды. Уильям О. Инглис, наблюдавший его дневной ритм вблизи, нашел «что-то граничащее со сверхчеловеческим – возможно, нечеловеческим – в этом нерушимом математическом совершенстве расписания. Это было, с его точки зрения, сверхъестественно4.