но уже без перьев. За все годы я слышала примерно о двадцати импундулу, но их явно больше. Видимо, не всеми ими помыкают ведьмы.

– Сердца были вырезаны не у всех жертв.

– Напоминаю: он не странствует в одиночку, не ходит только с другими импундулу. Был такой Обайифо, покидавший перед нападениями свое тело, но они меж собою рассорились. Кроме того, импундулу убивает не всех. Некоторых он обменивает.

– Ты такого встречала?

– И дожила, чтоб рассказать тебе.

– В бедовости Соголон нет равных.

– Он уже напился достаточно, так что нападать на меня не собирался, а с ним путешествовала одна девчушка. Она и подбивала женщин открывать ему свои двери. За поиски той девчушки мне заплатила ее мать.

Коротко скажу: тот импундулу растлил разум девчушки всего-то за четверть луны, а мальчонка Лиссисоло в лапах у нечисти уже целых три года. Я не говорю Нсаке, что найденное нами в итоге не будет уже ни ребенком, ни сыном, ни тем более Королем. Я видела ту дочурку, которая за пять ночей познала желание, хищную похоть и, еще не став девушкой, сделалась ублажительницей вампира. Все мои потуги усовестить нечестивую парочку вызывали лишь смех. Так что Лиссисоло королевской власти не видать.

Тем не менее я спрашиваю Нсаку, где и когда мы встречаемся в следующий раз, и она думает, что заручилась моим согласием. В целом оно так и есть; но уже не ради ребенка, а чтобы выйти на подлого шакала, который, я уверена, тоже его разыскивает. Аеси. От бедного малыша осталась лишь одна польза – выманить наружу подлеца, который, похоже, о вампирах мало что знает, иначе б сообразил, что работенка, которую он хочет провернуть, уже сделана. Нсаке я, понятно, ничего не говорю.

– Тебе не мешает знать, что и Аеси со своими гвардейцами тоже на это нацелен, – говорит Нсака. Я даже не изображаю равнодушие: она всё равно не поверит.

– Тогда он уже впереди, – говорю я.

Мысль о попытке феи и Не Вампи найти и воткнуть на трон малыша в обгон идущего по пятам Аеси сильно меня веселит.

Некоторые полагают, что время наносит на всё подобие итуту, и по мере того как дни приходят и уходят, человек свое внутреннее недовольство смиряет под маской мистической отрешенности. Однако мое недовольство не остывает, а наоборот, лишь распаляется. Меня раздражает и раздирает всё; всё вместе работает в сцепке, чтобы мне досаждать и огорчать. Всё то время, что я помогаю Сестре Короля выпестовать еще одного венценосного узурпатора – такого же скверного, как и все остальные, – срабатывает на то, что я теряю имя Лунной Ведьмы. Женщина, потерявшая свое дитя из-за импундулу, была последней, что пришла на поляну и выкрикнула это имя. Голос, похожий на мой, говорит: «Ты опять становишься женщиной без имени», и я не могу не согласиться. За всё время, что я помогала принцессе снести свой горький плод, мои обезьяны покинули дом, ястребы вернулись на верхушки деревьев, а гориллы меня позабыли. Я вижу это по тому, как трое из них на меня нападают; одна прямо в доме и не останавливается, пока я не вышвыриваю ее за дверь. Они не сдаются, пока одна не приходит, когда я сплю, и мой ветер – не ветер – спешно ломает ей шею. Это навсегда портит ту приязнь и радушие, которыми я наслаждалась почти сто лет, и я ухожу, крадучись, как последняя ворюга, пока всё племя не пришло мне мстить за собрата. Возвращение было ошибкой, за которую кому-то приходится платить. Как я уже сказала, всё, что составляло во мне недовольство, продолжает поднимать голову.

У меня есть ощущение, что люди, которые всё теряют, испытывают горе иного рода, нежели те, у которых всё отняли. Всё, что мне оставалось делать на протяжении дней, лун, а затем и лет – это позволять гневу кипеть, сводить его весь в один фокус. А если фокус начинал расплываться, я возвращалась в свою гостиную, глядя, как умирает мой сын, или во двор, где собственная моя семья смотрит мне в лицо и заявляет, что не хочет меня знать. То, что все они давно мертвы, не снимало злости и не приносило облегчения. Единственным облегчением были львы в дикой природе, которые не хотели ничего, кроме как тереться со мной головами. С Севером я виделась несколько раз, чего не знает Нсака, ведь никак не могла отрешиться от Аеси. Каждая такая встреча напоминала мне об одиночестве, каждый встречный львенок напоминал о моем утраченном ребенке, каждый красивый лев-оборотень вызывал отчаянное желание подбежать и спросить: «У тебя нет хоть какой-то весточки любви и радости?» – потому что последние мои слова, сказанные моему льву, были насквозь пропитаны ядом стервозности. Сказать по правде, мне сейчас хуже, чем когда я потеряла Эхеде, и даже хуже, чем когда я потеряла всю свою семью. Хотя нет, хуже я себя не чувствую. Я чувствую, как что-то или кто-то меня точит, будто лезвие ножа. Я не чувствую ничего.

Хотя и ничто – это нечто, у него есть вес и форма. Как я уже сказала, оно похоже на заостренное лезвие ножа. Когда у меня были люди, ради которых стоило жить, один из них умер. Потом случилось так, что для остальных умерла я. Я могла бы объявить своими львов, но они никому не принадлежат, а что касается Нсаки, то мы с ней так и не стали… даже само слово «родня» звучит как-то чрезмерно. Голос, звучащий как мой, говорит то, чего не произношу я: что вот она, единственно настоящая связь, которая существует все эти годы.

«Ты ее взрастила, ты ее взлелеяла, и, что хуже всего, ты решила не подводить черту, потому что, как только ты это сделаешь, у тебя ничего не останется». Так что называй это тем, чем есть: годами в пустыне, что распаляют твое недовольство настолько, что ты уже не можешь ужиться ни с чем, если только эту маету можно назвать жизнью. Потому что вся я – это весь он, и когда я покончу с ним, то покончу и с собой, а почему бы и нет? Сто семьдесят и семь лет – это дольше, чем у демонов, подарок, о котором я никогда не просила и в котором никогда не нуждалась. Всё, решено. Мы можем найти ребенка, хотя я уже знаю, что он утерян.

Стало быть, Малакал. Не столь уж многое из рассказанного Нсакой оказывается полезным, однако уши у меня навострились,