— Кажется, он никогда не пускается в дорогу без них, — заметила я.

Октавиан, как и многие римляне, был склонен к «deliciae»,[11]что уживалось в нем с ханжеством и оскорбительными выпадами в адрес евнухов вроде Мардиана.

Деллий отпил еще глоток и поморщился. Я сочла за благо не продолжать разговор о вражеском лагере, где солдат кормили до отвала, а командирам доставались изысканные яства.

Перемены, произошедшие с Антонием, не были заметны на публике. Ему удавалось придерживаться своей прежней обычной манеры. Лунный свет, падавший на его взъерошенные волосы, открывал взору все ту же прямую осанку, гордую посадку головы, внимательные темные глаза и белые зубы, всегда готовые блеснуть в улыбке. Правда, его лоб и руки, сжимавшие чашу, блестели от пота, но он держался хорошо.

— За божественного Цезаря! — возгласил Антоний, поднимая кубок.

Все выпили.

Однако у каждого из гостей — пусть никто и не высказал этого вслух — возник вопрос: а что сделал бы в подобных обстоятельствах Цезарь? Вне всякого сомнения, он нашел бы выход из затруднительного положения и одержал победу. Но как? Как?

— И за его сына Птолемея Цезаря! — продолжил Антоний, снова поднимая чашу.

Командиры последовали его примеру.

«Не надо забывать, что мы защищаем наследие законного сына Цезаря. Поэтому Цезарь должен нам помочь», — подумала я.

Мне нездоровилось, я чувствовала слабость и твердила себе, что причина ее в скудности рациона. Я молила богов о том, чтобы дело было именно так; ведь Агенобарб умер через несколько дней после своего отплытия. Никто не защищен от распространившихся в лагере болезней.

На пиру, кроме военных командиров, было около двадцати сенаторов, и никто из них не выглядел здоровым. То и дело кто-нибудь из гостей заходился в приступе кашля. Неудобства лагерной жизни давно вынудили римлян отказаться от тог. Сенаторы и военные носили одинаковые туники и за столом практически не отличались друг от друга.

Я совсем не хотела есть. Казалось, луна с неба смотрит на меня сердито.

— Когда мы отсюда уберемся? — неожиданно спросил один сенатор. — Мне кажется, мы должны шевелиться и действовать.

— И что ты предлагаешь? — вежливо спросил Антоний.

— Ударить всеми силами, обрушить на них армию. Бросить в атаку девятнадцать легионов — и захватить вражеский лагерь.

— О, если бы мы могли! Но они засели за прочными оборонительными сооружениями.

— Сокрушить их. Разнести вдребезги.

— Для этого необходимы машины. А мы их с собой не взяли.

— Да хоть бы и взяли, — услышала я за спиной приглушенное ворчание. — В Парфию, помнится, их притащили, а много ли вышло толку?

— В главном ты прав, — сказал Антоний. — Предпринимать что-то надо. Однако прежде, чем на что-то решиться, мы должны быть абсолютно уверены в правильности этого решения. Ошибки в нашем положении недопустимы.

Люди качали головами, словно в глубоком раздумье. Возможно, они пребывали в мире грез и составляли блистательные планы, даже если не имели отношения к военному делу — в особенности, если ничего не смыслили в военном деле. И каждому, конечно же, его план казался лучшим. К сожалению, при таком множестве облеченных властью людей единомыслие недостижимо, и военачальникам приходится принимать важные решения единолично, основываясь на собственном вдохновении.

— Жаль, что мы потеряли Марка Лициния Красса, — осмелился сказать кто-то.

Красс, под началом которого находился гарнизон Крита и четыре легиона в Киренаике, перешел на сторону Октавиана.

Антоний не позволил себе сорваться.

Красс пошел на измену по политическим соображениям, но какое везение для нас! — войска за ним не последовали. Они отказались нарушить присягу, так что Киренаика в безопасности. Я назначил на место изменника Люция Пинария Скарпа, родственника великого Цезаря.

Антоний снова поднял кубок.

— Цезарь, ты с нами!

— С кем, хотелось бы знать, он был в Коринфе? — прозвучал чей-то голос.

Агриппе удалось сместить Насидия с тамошнего командного поста, и теперь мы потеряли весь регион.

И снова Антоний не поддался на провокацию.

— Всем известно, что Цезарь — не моряк, — ответил он с улыбкой.

— Да, но и Атратин уже не распоряжается в Спарте, — выкрикнул кто-то еще. — Поговаривают, что и Берит сбросил ярмо Птолемеев.

Говоривший с вызовом повернулся ко мне.

Меня охватил гнев, однако я не потеряла самообладания.

— Берит всегда приносил одно беспокойство, — заявила я. — Такие земли часто выходят из-под контроля, пользуясь своей отдаленностью, но это ненадолго. Квинт Дидий в Сирии, он верен нам, и три его легиона легко решат эту мелкую проблему.

Вымучив улыбку, я пригубила кислого вина. Для меня было очевидно, что главное различие между нашим лагерем и лагерем Октавиана не в качестве вина, но в стычках, соперничестве и перебранках между нашими командирами. У Октавиана хотя бы внешне царило единодушие, и это обстоятельство работало не в нашу пользу.

«Даже и слабым мужам силу дарует единство», — изрек некогда Гомер. Раздоры ослабляют даже самых сильных.

— А вы заметили, — послышался ехидный вопрос, — что все бегут в одну сторону? Никто почему-то не переметнулся к нам.

Над головами с жужжанием вились тучи насекомых. Они бросались на пламя факелов и сгорали с негромким противным треском. Я приказала слугам отгонять их опахалами. Уже стемнело, но стояло вечернее безветрие: легкий ночной бриз с гор начинал дуть позже.

К моему счастью, обед не затянулся надолго. Хорошо, что даже в таких обстоятельствах мы нашли возможность почтить Цезаря, но сами пиры в последнее время радости не приносили. Гости быстро разошлись по палаткам, никто из них не захотел задержаться у кромки воды.

А вот мы с Антонием остались — стояли рядом на берегу и смотрели на наш запертый в гавани, как стадо в загоне, флот. Он был отчетливо виден в лунном свете.

— Ты сегодня держался хорошо, отвечал по существу, — промолвила я. — Но все-таки жаль, что нельзя обойтись без подобных собраний.

Он тяжело вздохнул, сбрасывая маску веселого и уверенного в себе человека.

— Если мы не будем этого делать, поползут совсем дурные слухи. Они станут говорить… ох, одним богам ведомо, до чего они договорятся. Я обязан регулярно появляться перед людьми, чтобы успокаивать их.

— И слушать?

— Да. Внимательно слушать все, что они говорят. И особенно то, чего не говорят.

— Мне кажется, последнее сегодня звучало громче.