Капитан на всякий случай достал из сейфа свой любимый, старый кольт – короткоствольный, изрядно потёртый «Кольт Кобра» самой первой серии выпуска. Спрятав «Кобру» за пазуху, Бранческо взял на грудь ещё стаканчик рому и, отважно поблёскивая глазами, забрался в широкобортную шлюпку, пахнущую свежим покрасом. Флотская фуражка сидела набекрень, придавая капитану щегольской, пижонский вид. Бранческо поправил фуражку и натянул её так, чтобы ветром не сдуло, и после этого дал отмашку – вперёд. Шлюпка взревела мотором, вспенила воду за кормой и, горделиво приподняв тупой нос, полетела, распуская белые широкие усы, залихватски закрученные на кончиках, как будто намыленные, приготовленные для бритья.

3

Галактикон-Ацтека, неплохо говорящий на двух или трёх языках, вышел вперёд – навстречу шлюпке. Лицо и фигура Ацтеки были настолько оригинальными, что капитан внутренне вздрогнул и с трудом сдержался от того, чтобы не взять наизготовку свой старый, но вполне надёжный кольт.

Ацтека – в изодранной грязной одежде – стоял возле кромки воды. Босые ноги странника – даже при беглом взгляде – казались какими-то обрубленными, уродливыми из-за долгого бродяжничества под землёй. Но главное, конечно, это бородища пилигрима, настолько длинная, что Карабас-Барабас мог бы от зависти удавиться на своей бородёнке, потому что не смог бы свою бородёнку три-четыре раза окрутить кругом пояса, а потом ещё и завязать морским узлом, как это играючи делал человек из племени ацтеков.

От яркого полуденного солнца этот подземный странник постоянно слёзы в бороду ронял – рукавом вытирал. Эти слёзы тронули Бранческо Теккинора, который понял так, что этот здоровенный папуас, как мальчик, от радости плачет, или так унизительно помощи просит.

– Что случилось? – выйдя на берег, спросил капитан, поправляя фуражку.

– Наш паровоз, – объяснил Ацтека, – отклонился от курса и вот результат…

– Паровоз? – Бранческо изумлённо посмотрел на папуаса и вспомнил то, что видел в бинокль: железнодорожный состав. – Так вы сюда, кха-кха, на паровозе?

– Ну, я же говорю, – взволнованно продолжал Ацтека. – Маленько отклонились от маршрута и зацепили за угол…

– За какой такой угол?

– За угол Бермудского треугольника, чтоб ему… Присматриваясь к этому высокорослому плачущему папуасу, капитан вдруг заметил в глазах у него перепляс каких-то сырых чертенят.

«Да это что такое? – В голове под флотскою фуражкой что-то зазвенело то ли от рома, то ли от жары. – Почему он говорит о паровозе? Не о пароходе, а вот именно о паровозе, который я воочию видел в бинокль. И при чём тут Бермудский треугольник? До него триста миль, если не четыреста…»

Бранческо нахмурился. Великодушный настрой спасителя и благодетеля стал его покидать. Мелькнула даже мысль – вернуться в шлюпку, не тратить время на этих бородатых босяков. Однако любопытство – вот черта, которая что угодно может перечеркнуть.

Капитан поднялся на травянистый берег, звенящий всякими козявками, букашками, остро пахнущий травами, цветами и дикими фруктами, из которых как будто сварили варенье или компот: железная громада поезда – он был невидимкой в те минуты – раздавила, размяла и разжулькала половину зелёного цветущего острова. А другая половина – там, где поезд начал приземление – разодрана была, распахана с такою чудовищной силой, что открылись даже белые столбы изломанных костей каких-то мастодонтов или чёрт их знает, кто тут лежал веками, истлевая в этой тёмно-бурой глубине, густо пересыпанной разноцветными ракушками, морскими звёздами и окаменелыми черепахами, похожими на конское копыто.

«А это что? – изумился капитан, среди жаркого полдня ощущая холодок на спине. – Кто здесь приземлялся? Это чёрт знает, что. Надо отсюда поскорее уходить…»

Но уходить было поздно. Из-за кустов и деревьев показался народ. (Хотя на самом деле они выходили из вагонов поезда-невидимки). Необъятная баба какая-то, жутко раскосмаченная, с порванным подолом, открывающим цветные трусы, вдруг забилась в ногах капитана, заголосила в истерике, умоляя спасти, увезти. Жемчужное ожерелье с золотым фермуаром болталось на шее бабы – позвякивало кастаньетами, касаясь модных туфлей капитана. Грязными руками баба сорвала ожерелье – протянула две жемчужные горсти, опять умоляя о чём-то. Жемчужины падали, как затвердевшие слёзы, щёлкали на камнях, раскатывались по траве…

Не понимая чужую речь, только догадываясь, что ему говорят, Бранческо Теккинора брезгливо отодвинулся от бабы. А душа его при этом – морская душа, опалённая ромом – взлетела чайкой над океаном, закружила гордым альбатросом. Капитан в эти секунды был доволен тем, что застопорил машины и приказал обрушить в воду якоря, хотя всё это может боком выйти – выбьются из графика. Но что такое график, чёрт возьми? Человек дороже расписания.

Надвигая флотскую фуражку на глаза, Бранческо вернулся в шлюпку и приказал матросам погрузить трёх-четырёх бабенок – он потыкал пальцем, выбирая тех, кто помоложе и посмазливей. А всем другим, толпящимся на берегу, капитан посоветовал не беспокоиться: всех остальных шлюпки будут на лайнер таскать до последнего – Теккинора слов на ветер не бросает.

4

Молодой адвокат, защищающий капитана, боялся сбиться с хорошо отрепетированной речи – поминутно заглядывал в свои конспекты и продолжал настаивать на полной невиновности подзащитного, который находился якобы под сильным воздействием гипноза.

Капитан, распорядившийся в первую очередь погрузить на шлюпку двух-трёх бабенок помоложе и посмазливей, откровенно говоря, не думал делать ни вторую ходку, ни тем более третью. Он подумал, что надо поскорее уходить от этих сумасшедших людей, приехавших сюда, по их же собственным словам, на каком-то поезде. (На суде капитан уже не говорил, что видел поезд в бинокль, иначе его самого могли бы считать сумасшедшим).

Сделав ручкой людям, остающимся на диком острове, капитан уже, было, направился к шлюпке. И тут перед ним появился тот человек, которого позднее на суде будут звать Златоустом, виноватым во всей этой истории.

Одетый в форму железнодорожника, хитромудрый этот Златоуст сделал как-то так, что капитан – в добровольно-принудительном порядке – остался заложником на острове на то время, покуда шлюпки не перевезут всех людей, оказавшихся на диком острове. И при этом вышеупомянутый хитрюга Златоуст, ни дна ему, ни покрышки, не проявил никакого насилия над капитаном. На чистом английском Златоуст пригласил капитана в тенёк на пенёк и начал ему что-то рассказывать, сияя золотыми устами. И капитан заслушался, не вдруг сообразив, что ему рассказывают уже не по-английски. И опять же капитан ничуть не изумился тому обстоятельству, что он прекрасно понимает великий и могучий русский язык, хотя он, признаться, в этом языке – ни в зуб ногой. Это было общение, похожее на сладкий сон, где у тебя всё получается, кроме одного – проснуться и уйти.

И настолько этот Златоуст заворожил капитана, настолько охмурил-обворожил своими чарами – это просто ужас, господа присяжные и судьи. Воля капитана была сломлена. И если бы только хитроумный этот Златоуст попросил капитана остаться на диком острове – Бранческо, ничтоже сумнясь, отдал бы команду сниматься с якоря и уходить без него. Бранческо Теккинора в те минуты находился в какой-то нирване, в прострации. А потом вдруг заболела голова, жутко заболела. И потому капитан плохо помнит минуты возвращения на борт.