«Во, страсти-мордасти какие! Мистификатора давно уже нет, а детище его живёт и процветает! – изумился он. – Вот уж поистине: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся».

Среди сухих бесчисленных боевиков, детективов и триллеров стали попадаться сырые книги, которые Мистификатор когда-то стряпал довольно торопливо, на потребу. Эти книги угарно чадили, ни в какую не желая разгораться. Обливаясь слезами и кашляя, бывший король грязную дулю стал показывать костру, как бывало в детстве:

– Куда фига, туда дым! Куда фига, туда дым! – затараторил, вытирая слёзы.

Однако дым не слушался этих заговоров – чёрными клубами валил прямо в лицо, неизменно следуя в ту сторону, куда пытался отойти раскоронованный.

Первая ночь оказалась для них сущим адом. Дикие звери бродили поблизости – жуткие глаза горели то в камнях, то за деревьями. Полуразрушенный поезд оказался ненадёжным укрытием – зверьё заглядывало в окна, занавешенные обгорелыми тряпками; зверьё бродило по пустым вагонам, тамбурам, наполняло тишину остервенелыми звуками, особенно громкими и душераздирающими около последнего вагона, где были спрятаны тела двух пассажиров, погибших во время крушения. Тела были обнаружены ближе к вечеру и потому их не успели предать земле – завернули в тряпки и в целлофан – спрятали в железных ящиках, чтобы ночное зверье не сожрало.

2

Утром, когда солнце только-только умывалось в океане – на розовые щёки плескало волнами – островитяне из кабины поезда вынули лопаты, лом, кирку. Почва на острове оказалась кремнёвая, и оставалось только изумляться, как по этой почве прошнуровались корни экзотических деревьев, способных добывать себе пропитание «из ничего». Могилы получились неглубокие – трудно пробиваться на два метра, как это принято при нормальном человеческом погребении. Васильково пахнущие трупы завалили крошевом сухой земли, но более того – россыпью камней. И после этого профессор Психофилософский неожиданно запричитал голосом унылого сельского дьячка:

– Господи Боже наш, Господи Боже, в вере и надежде помяни живота вечного раба твоего… короля, прости, Господи, имени даже не знаю…

Все, кто был рядом, изумлённо уставились на «дьячка». Великогрозыч – все к нему обращались теперь только по отчеству – изумлённо признался:

– Вот уж не подумал бы! Вам бы ещё рясу да кадило…

– Отец у меня из колокольных дворян, как называли их раньше, из рода священнослужителей, – пояснил профессор. – Я с малолетства наслушался…

Покончив с этим печальным обрядом, островитяне на несколько минут поникли и притихли. С каким-то первобытным суеверием глядели на две сиротливых могилы, взбугрившиеся на возвышенности острова, на зелёном пятачке поляны, где нашли свой последний приют два самозваных короля – «Алмазный» и «Лесной». Угрюмо потоптавшись около могил, островитяне ушли, чтобы никогда уже туда не возвратиться. Великогрозыч сходил в кабину поезда, фляжку со спиртным принёс и предложил помянуть, но оказалось, что никто, кроме него, эту гадость не потребляет. Значит, в горьком одиночестве придётся…

Он вскоре охмелел и закручинился, говоря, что это он загубил королей. А профессор, с головы которого ни волоска не упало во время крушения поезда, утешал хмельного машиниста, говорил, что короли всё равно бы скоро душу богу отдали. У тех королей в крови был такой процент железожлобина, с которым не живут. Железожлобин, уверял Клим Нефёдыч и даже крестился, страшнее раковой опухоли; так что не надо казниться.

Машинист потихоньку, полегоньку прикончил фляжку и согласился с профессором.

– Ну, эти короли – чёрт с ними! Кровь из народа пили! – Он махнул рукою в сторону могил. – А вот старик!.. Старик на совести моей, тут уже нет оправдания.

– Какой старик? – спросил профессор. – А! Этот, кочегар?

Вы про него?

– Кочегар? – возмутился Великогрозыч. – Чтобы я больше этого не слышал! Это был мой верный и преданный слуга, Оруженосец от литературы. Моя родная кровь! Как он мечтал, как хотел, чтобы я стал великим Златоустом!

– Ну, так вы и стали, – заверил профессор. – Я читал, я честно говорю…

– Ерунда! И вообще… – Разволновавшийся Великогрозыч едва не выкрикивал слова отчаянья: – Я ума не приложу! Где? Что могло случиться?

Маленький глаз профессора прищурился за стеклом – он внимательно смотрел одним большим.

– Что? С кем случилось? – Профессор землю тросточкой поковырял. – Признаться, я проспал, да, да. Безгрешным сном младенца. Правда, я догадался пристегнуть себя ремнями безопасности, как было инструкцией предписано. Потом просыпаюсь – вагоны лежат на боку…

Великогрозыч стал рассказывать, как во время приземления Абра-Кадабрыч куда-то бесследно пропал. В кабине поезда – после приземления – на несколько секунд возникло задымление, а потом, когда облако дыма рассеялось…

– Непонятно, – рассказчик потерянно смотрел по сторонам. – Куда он исчез? Испарился как дым.

Тросточка профессора – будто ненароком – начертила на песке большой вопросительный знак.

– Без вести пропал? Не так ли? Ну, значит, есть надежда, – утешил профессор. – Надежда, сами знаете, умирает последней.

– Надежда вообще не умирает! – воскликнул Великогрозыч. – Это говорил мой преданный и верный слуга.

– Хорошо говорил, – удивился профессор. – Толково.

– Он был вообще уникальный. – Машинист пятерней поцарапал под сердцем. – Надо было мне за ним записывать, а он ходил за мной, за дураком, записывал…

Высокая трава неподалёку зашабуршала. К ним подошёл Ацтека, босыми ногами спокойно ступая на острые камни, на корни растений – даже смотреть неприятно, а ему хоть бы хны.

– Хозяйка зовёт, – почтительно сказал Ацтека, показывая в сторону костра. – Хозяйка сготовила завтрак.

– А может быть, обед? – уточнил профессор. – У кого часы? Они – все трое – посмотрели друг на друга и засмеялись, разводя руками.

– Ничего, по солнцу будем жить, посолонь, – объявил Великогрозыч. – Если никуда не торопиться, можно никуда не опоздать.

3

После полудня стало припекать. Скукожились цветы, поникли травы, словно обожженные костром. Кокосовый орех на дереве в тишине потрескивал как под ножом – под золотыми лучами. Лианы, крепко обнимающие деревья, заметно ослабили свои объятья – повисли драным ситцем. Изумрудный мох, со всех сторон оконопативший стволы, побледнел на полуденной стороне древостоя. Листва на ветках, прячась от жары, потихоньку в трубочки сворачивалась. Нагревающийся камень, пощёлкивая, растрескивался, будто на каменке в бане после ковша кипятка. Полуразбитые прочные стёкла железнодорожного состава время от времени издавали жалкий птичий писк и высыпались на землю, сверкая как драгоценности.

Златоустка, которую все называли хозяйкой острова, повязала голову платком и ушла на берег мыть посуду. Галактикон-Ацтека отправился на поиски пещеры, убеждённо сказав перед этим, что нет на белом свете уголка, где бы не имелось хоть маленькой дыры, которая непременно ведёт к большому подземному ходу, а через него уже куда угодно можно уходить.