– Скажи мне, по сердцу ли тебе моя просьбишка? – допытывался взволнованный Филипп.

– Отчего не веришь мне? Разве я не господин слову своему? Сказано тебе: выведу князя и княгиню, значит, и твоим родным животы сохраню! – ответил Василько, стараясь, чтобы голос его звучал бодро.

– Лаз тебе укажет мой человек, Нелюб. Жди здесь, Василько, князя, княгиню и других людей.

– А ты? – невольно вырвалось у Василька.

– Что я?.. Мой удел – Москву защищать! – ответил отстраненно Филипп.

Он с тревогой посмотрел в сторону Наугольной. Там клубившийся столп дыма густо марал и без того потревоженную заревом ночную синеву. Затем он положил руку на плечо Василька и простодушно, трепетно молвил:

– Прощай, Василько! Боюсь, более не увидимся. Береги князя, жену мою и детей моих.

Последняя ночь Москвы прошла под нескончаемый бой каменьев о стену и пороков во Владимирские ворота. Все сильнее полыхало пламя у Наугольной, пожирая одно за другим строения и настойчиво приближаясь к самой стрельне. Багряные всполохи выхватывали из ночного мрака москвичей, которые поспешно заделывали пугающий пролом в стене. Черный дым стлался над Маковицей. В Кремле никто не спал, многие осажденные прощались друг с другом, в храмах молили Господа о спасении. Последняя ночь Москвы тянулась для осажденных нестерпимо долго.

Пургас с трудом отыскал чернеца. Нашел товарища на другом прясле, начинавшемся за Безымянной стрельней. Чернец сидел на корточках, прислонившись спиной к выступу стены. Пургас в темноте не обнаружил бы его, но Федор сам подал голос.

Пургас присел подле чернеца. Он был взволнован последним и тайным наказом Василька найти Янку и чернеца и вместе с ними поспешать в подошвенный мост Тайницкой стрельни для побега из града. Его не очень увлекла эта призрачная надежда на спасение, ему просто хотелось поменять обстановку, потому что крестьяне постепенно убеждались в тщетности своих усилий отстоять град и впадали в уныние. Уже сам вид продымленного и окровавленного прясла и его обреченных защитников, среди которых так мало осталось знакомых лиц, вызывал у Пургаса такую смертную тоску, что хоть бросайся со стены вниз головой.

– Где ты целый день пребывал? Я тебя какой час ищу, и Василько тоже спрашивал, – упрекнул Пургас чернеца.

– А я здесь татар сладко потчевал, – лениво похвалился чернец.

– Али без тебя монахи не обошлись бы? – раздраженно попенял Пургас.

– Заметил я, что монахи совсем приуныли, и поспешил к ним на выручку. У нас на прясле и Дрон, и Василько, и ты – есть, кому татарам досадить. А здесь одни немолодые монахи, да и тех побито и поизранено едва ли не две трети.

Он хотел далее сказать, что если бы татары взобрались на прясло, защищаемое монахами, то и крестьянам, и Пургасу пришлось бы несладко. Еще Федора так и подмывало пожаловаться на усталость, из-за которой ему тяжко пошевелить руками и хочется спать. Но в стену в очередной раз ударили камнем, и она потряслась так сильно, что товарищи притихли.

Чернец приподнялся и увидел бесчисленные огни на противоположном берегу, тускло озаряемое ледяное русло реки и – внутри града, напротив Угловой стрельни – освещаемую огнями местность, на которой были заметны суетившиеся подле полыхавших строений люди. Федор опять присел и нервно повел плечами.

– Наказал Василько, чтобы ты сейчас же шел в подошвенный мост Тайницкой. Он хочет уйти вместе с князем подземным ходом из города и нас с собой взять намерен, – заговорщицким тоном сообщил Пургас.

– А крестьяне? – тотчас спросил чернец.

– О них он мне ничего не сказывал, – уклончиво ответил Пургас.

– Бегут уже именитые из града, мизинных людишек побросав, – молвил задумчиво чернец и негромко, но твердо сказал: – Не пойду!

– А ты о себе помысли, – принялся за уговоры Пургас. – Ведь завтра быть татарину в граде!

– Лепше на миру смерть принять, нежели задохнуться в тесном лазе. А беглецам от татар не скрыться: как только покажут нос из-под земли, тотчас попадут в когти поганым. Сам посуди: берег – место ровное, взору открытое. Не надобно мне такой участи, не хочу я христиан оставлять в беде и еще один грех брать на душу.

– Ведомо ли тебе, что татары нас не помилуют? Если же уйдем через лаз, то, может быть, и спасемся. И к тому же князь с нами идет, – настаивал Пургас.

– То все едино… с князем или без князя. Меня сейчас не столько томит собственная участь, сколько беспокоит, как примет меня Спаситель. Ведь опять спросит, как жил и чем жил? Скажет: я вернул тебя на землю, а ты что содеял? Вот что тяготит… Уже сколько раз спрашиваю себя: все ли мною сделано для душевного спасения? Чувствую, что сотворена только малая толика того, что мог. Ничтожно малая толика! И тяжко мне, и прискорбно, и злость на себя берет, и в то же время понимаю, что не мог я один повернуть людей на путь истинный. Слаб я перед силой, златом и пороками человеческими… Ишь, как опять в стену ударили… Я все помышляю, отчего с нами такая злая беда приключилась. Сначала все на сильных да именитых кивал: они-де в этом повинны. А вчера доверился мне Киянин, и понял я, отчего учинилось разорение нашей красной земле. Признался мне Киянин, что не держит он Христа в сердце: «Как веровали мы в наших богов, так жили сообща родом, помогая друг другу, а как пришли на Русь попы, так разделились мы на именитых и меньших. Ваш Бог только именитым потворствует, а нам он ненадобен!» Теперь-то я смекаю, отчего нас татары побивают. Нет меж нами единения. Одни в Христа веруют, другие в старых богов, а большинство от прежней веры отбилось, а к новой не пристало. Вот и за то наказует нас Господь! Нет, не полезу я в лаз! А ты иди за Васильком, такова твоя холопья доля.

– Я теперь не знаю, как мне быть. До тебя я твердо решил бежать с Васильком, а сейчас не знаю. Истомился я, и рука у меня болит, опухла вся. Пойду-ка я лучше на двор Тарокана. Может, снимет бабка Ульяниха боль? – Пургас поднялся и ушел с таким видом, как будто находился во власти боли и потому даже не простился.

Федору стало совсем грустно. Ему хотелось выговориться; он желал поведать Пургасу о нерадивости и слабодушии князей и бояр, допустивших разорение родной земли. Федор опустил голову на колени, закрыл очи и стал мысленно готовиться к встрече со Спасителем, которому, а он в этом убедился после слов Пургаса, ему предстоит вскоре кланяться.

На нижнем мосту Тайницкой стрельни старались не шуметь. Даже когда голоса находившихся здесь людей заглушались сторонними звуками, они не переходили на крик и изъяснялись жестами.

Здесь правил холоп воеводы Нелюб, седой старик с крупным угловатым лицом. Он вовсю распоряжался двумя молодцами, разбиравшими мост. Эти молодцы были так свежи и сильны, что Василько, подивившись их здоровому виду, пришел к убеждению, что воевода еще загодя помыслил об этом лазе и потому сберег молодцев.