Филипп подумал о Тайницкой стрельне, в которой находился потаенный лаз из города на берег Москвы-реки. Еще прошлым летом его человек Коста был в том лазе и после уверял, что лаз сохранился в целости. Косту побили татары не то вчера, не то сегодня поутру, но и без него можно попытаться покинуть незаметно град. Воевода окончательно уверился, что путь к спасению жены и детей найден. Он посветлел ликом, распрямился и приказал подать коня.

После полудня, едва стих снегопад, татары привалили к Москве со всех сторон. Толпами потянулись к городской стене с лестницами, бревнами, щитами и оружием. Вмиг оказались перед рвом – вскоре их колеблющиеся изогнутые ряды покрыли вал. Взметнулись вверх лестницы – поганые потянулись к заборалам.

А там уже остерегались. Хотя и поубавилось на пряслах москвичей, и подле Наугольной стена была порушена, и к Владимирской стрельне татары тянули приземистую вежу – осажденные решили стоять честно и грозно.

Крестьяне также приготовились встретить незваных гостей. Прибежал на прясло и Василько. Он взошел на стену не грозным воеводой, а робким вьюношей. Шел крадучись, остерегаясь смотреть людям в глаза и невнятно отвечая на их расспросы. Даже израненный Пургас не тотчас узнал господина. Когда крестьяне показали ему на поникшего Василька, он решил, что господин либо уязвлен, либо занедужил.

Это был другой Василько, таким Пургас его еще не видывал. Этот Василько выглядел растерянным, на его лице застыл страх, и во всем облике угадывалось безволие и безразличие к происходившему. Будто стержень потерял, на котором душа и тело держатся. Ступает нетвердо, перекосило всего. Вот-вот развалится.

«Что с тобой?» – такой вопрос едва не сорвался с уст Пургаса. Василько посмотрел на холопа так, как будто впервые видел его. «Что тебе от меня нужно?» – спрашивал его шалый взгляд, и мелкой дрожью потрясалась рука, которой он то и дело поправлял вотолу.

– Неможется, господин? – спросил участливо Пургас.

Василько присел и потянул подол кожуха Пургаса вниз. Пургас сел. Они смотрели друг на друга, холоп и господин, недавно еще так далеко стоявшие друг от друга на крутой и высокой житейской лестнице и теперь посаженные татарами и случаем рядком на мосту.

Застывший лик Василька содрогнулся, уголки рта опустились, придав его лицу жалобный и плаксивый вид. Он хотел что-то сказать, но лишь беззвучно раскрывал рот, затем кашлянул раз-другой, его теплое дыхание коснулось лица Пургаса.

– Пургас, – наконец произнес Василько, – опять бесовское наваждение посетило меня. – Он говорил с надрывом; его расширенные очи так впились в Пургаса, что холопу стало не по себе.

– Устал ты, лечь тебе надобно, – пролепетал Пургас первое, что пришло ему на ум. Ему не люба была эта странная беседа; татары уже на вал взобрались, крестьяне недобро косятся, а тут еще выслушивай страсти и трясцою исходи. Он был бы рад покинуть Василька и в меру своих сил угостить неприятеля березовой или сосновой кашей либо варом, но уйти без повода не решался.

– Давеча пошел я на задний двор Тарокана искать Янку, – продолжил Василько нетвердым голосом, – а там, в клети, лежит умерший, которого мы с тобой видели в придорожном храме. Помнишь, из Владимира в село в последний раз ехали.

Пургас никак не мог припомнить, когда они видели в храме у Владимирской дороги упокойника. Он почувствовал разочарование в Васильке. Ведь был же господин удалым и хоробрым витязем, а сейчас, будто дитя малое, ищет утешения, пугается какого-то призрачного упокойника, когда их сейчас в граде не перечесть. Да и полно им сидеть и обретаться в пустословии, когда татары уже на валу и слышно, как глухо лепятся к стене их лестницы.

– Вару! Вару несите! – кричал неподалеку охрипшим голосом Дрон. – Все ли на месте?.. Топоры! Топоры!.. Только разом!.. Скажу, тогда бей!

– Вару несите! – разносились по стене требовательные выкрики крестьян.

– Замаялись мы, нам бы подмогу! – жаловалась утомленная подносчица.

– Давай котел! Вишь, татарин повалил! – оборвал женку какой-то крестьянин. Послышался шум выливаемой из котла воды, и пахнуло паром. Затем визжащий и скрипевший под ногами крестьян мост дрогнул от упавшего тела.

– Робята, Мину стрелой вдарило! Да он уже не дышит! – послышалась речь сердобольного крестьянина.

– Почему не бьешься? А ну подними топор, песий сын! – раздался злой и грубый окрик.

– Навались! – выкрикнул Дрон, и тут же послышался частый и согласный перестук топоров. – Навались! – повторно прокричал Дрон, и за пыхтением, руганью крестьян раздались треск, грохот и многие вопли.

Длинный, в две связи, весь утыканный с одной стороны впившимися в него стрелами замет (наращенный поверх стены крестьянами ночью) полетел вниз. Он, круто изгибаясь, необузданно играя своими размашистыми краями и сбивая нараставшей тяжестью преграды, вонзился в вал и поднял белесую пыль.

Ветер, ранее разбивавшийся о замет, теперь хлестал по головам Василька и Пургаса. Совсем близко над ними замелькали стрелы. Сидеть далее Пургасу было невмочь, он поднялся и, морщась, оттого что задел израненную руку, побежал в стрельню.

Встал и Василько. Но не так скоро, как холоп, а неохотно и тяжело. Ранее он, на зависть товарищей, мгновенно обнажал меч, теперь же рука его не сразу нашла рукоять оружия и сам меч показался донельзя тяжелым.

Он посмотрел вниз и отшатнулся. И вал, и ров, и берег реки, и сама река, и низменная снежная равнина за рекой – все было покрыто движущимися и кричавшими татарами. Васильку сделалось совсем тоскливо. И некому было излить печаль: Пургас убежал, исчезла Янка, куда-то подевался Федор, крестьяне поведали ему, что люди Воробья убили Павшу.

Исхитростная задумка крестьян лишь придержала первые ряды приступающих; подпираемые сзади бесчисленными толпами, они с еще большим рвением полезли на стену. Замелькали в воздухе топоры крестьян, пар от варева заклубился над мостом и на время закрыл взбиравшихся татар. Сквозь шум приступа едва слышался печальный звон колоколов.

К Васильку подбежал Дрон и остановился так близко, что его заиндевелая борода касалась кольчуги Василька. Он тронул молодца за рукав и прокричал на ухо:

– Нужно женок из хором погнать на прясло! Иначе не осилим! Видишь, какая силища прет!

Василько едва успел кивнуть головой, как Дрон нетерпеливо сорвался с места и побежал к лестнице. «Зачем все это? Если и отобьемся, то все едино татарин залезет на стену у Наугольной либо с напольной стороны», – подивился Василько безрассудному упрямству старосты.

Василько все находился под впечатлением так поразившего видения. Злой приступ не притупил его душевных мук, но даже сделал их еще сильнее.

Он чувствовал лихорадочное жжение внизу живота. Его душа сжималась от предчувствия скорой погибели и толкала на любые действия, дабы избежать смерти. Потому ему не стоялось на месте. Хотелось сговориться с кем-то, сообща подумать о себе, но крестьяне не подходили для того, они были обречены, на их разгоряченных лицах Василько усматривал печать скорых предсмертных мук.