Ей даже показалось, что она подходит не к знакомой с детства городской стене, а к каменоломне, в которой находятся множество работников, непрерывно бьющих по каменьям тяжелыми молотами, – эти звуки заставляли Матрену тревожиться за судьбу мужа и его товарищей.

Она вздрогнула, увидев впившуюся в сугроб стрелу, и скорее не разумом, а сердцем почувствовала, что это есть первый замеченный ею татарский гостинец, предназначенный не только ратникам, но и ей, и ее близким. Она жила себе и не ведала, что татары куют эти стрелы в мрачных и дымных кузницах; она ломала голову над тем, как бы оженить сына, а незнаемые и дикие языцы загодя помышляли разорить ее родное гнездо; она печаловалась о дочери, а похотливые степняки уже предвкушали встречу со светлоокими женками и девами; она временами сердилась на Савву, а там, за высокими горами и бескрайними густыми лесами, помышляли, когда и как им будет сподручней погубить его. Эта невеселая догадка породила в Матрене осознание слабости и уязвимости ее мира, казавшегося совсем недавно таким непоколебимым. Она посмотрела на татарскую стрелу как на дьявольское творение, перекрестилась и чуть ли не побежала от нее.

Ее внимание привлек наполовину сожженный тын подворья, и особо – пролом в нем, в котором виднелся убитый муж, лежавший на боку, спиной к пролому – немного согнутая в локте рука его пугающе и предупреждающе указывала на небо.

Изумляло и настораживало множество расколотых горшков, чьи черепки буквально усеяли улочку, по которой она шла. Иногда Матрена видела, как над ней и в стороне пролетали горшки, и слышала треск от их падения. Она пугалась, крестилась, и шаг ее становился осмотрительным.

Все чаще попадались разбитые и сожженные постройки. Вера, что все будет хорошо, которую Матрена ранее настойчиво внушала себе, почти покинула женку.

Вскоре ей открылось пространство перед Наугольной, и Матрена остановилась как вкопанная, потрясенная увиденным. Она ранее не часто, но бывала у Наугольной и хорошо помнила и саму стрельню, и круто изогнутую около нее городскую стену, и сторожевую клеть подле стрельни, и другие ближайшие к ней строения; и если не рассчитывала увидеть все эти постройки в целости, то надеялась, что нанесенный татарами разор не будет большим.

Возглас изумления невольно вырвался из уст Матрены. Если бы не сама стрельня, все так же поражавшая своей высотой и мощным основанием, то она бы не узнала этого места.

Сторожевой клети не было более; вместо нее беспорядочное нагромождение обугленных бревен и жердей и гнетущий дух паленого мяса. Все открытое пространство между Матреной и стрельней завалено огромными каменьями, битыми черепками, утыкано стрелами; все здесь дымилось и исторгало трепещущие язычки огня. Дым от них и от костров, ярко горевших подле стены, нависал над стрельней, вызывая у Матрены невольное сравнение с преисподней. Сквозь дым просматривались люди, движения которых казались такими безрассудными и вялыми, что Матрена решила: перед ней находятся обреченные люди, знающие, что их ожидает, но не покидавшие стены от безысходности либо повинуясь какой-то жестокой силе.

Матрена пошла к Наугольной не прямым путем, а вдоль городской стены, оберегаясь от стрел, горшков, а также от каменьев, непрерывно залетавших в город и падавших на открытое пространство перед стрельней. Она ощущала боязнь и с трудом сдерживалась, чтобы не убежать подалее от этого мрачного места.

Постепенно кто-то незримый стал настойчиво внушать ей, что с Саввой непременно случилась беда. Хотелось спросить защитников стрельни: «Где мой муж? Куда же вы его подевали?», но у них были такие усталые и озабоченные лица, что Матрена не решалась на расспросы.

Ее настораживало то, что она не встречала знакомых. «Куда же подевались посадские?» – недоумевала Матрена, ведавшая, что на пряслах, примыкавших к Угловой, с начала осады сидели жители московского посада, которых она знала. В ее сознании не укладывалась истина, что почти все они повыбиты. Она набралась смелости и стала расспрашивать о муже. Ратники либо равнодушно пожимали плечами, либо отмахивались. Отчаявшись и чувствуя, как стынет сердце, Матрена принялась искать Савву среди убитых. Они лежали там, где их застал злой татарский гостинец. От того, что не было привычного скорбного и смиренного почтения перед сложившими головы христианами, Матрене было особенно горестно рассматривать убиенных.

Внезапная насильственная смерть была страшна, отталкивала и удручала и застывшей предсмертной судорогой на лице, и неестественной неподвижностью, и видом смерзшейся крови, и скрюченными, странно раскиданными конечностями.

Тяжко достались Матрене эти скорбные смотрины, особенно когда видела еще юных отроков, женок, убранных сединами, и молодых посадских, с которыми еще недавно здравствовалась. Почти все почившие были исстреляны, только несколько человек побиты каменьями; лежат во снегу, и некому поплакать над ними, принарядить в последнюю дороженьку. Здесь им снег – мать сыра земля, а впившаяся в тело стрела – посмертное ожерелье, вместо скорбного плача – непрерывное буханье в стены, и грохот, и скрип, и ругань, и стоны, и дуновение ветра через зияющий пролом в стене. Она узнавала среди погибших немало посадских, но не находила среди них Савву.

– Почто убиенных побросали в небрежении? – не выдержав, Матрена попеняла ратникам.

– Монахи еще вчера носили убитых в одно место, но к вечеру и их татары постреляли, – ответил ей усталый молодой ратник в панцире и в шеломе.

– Ты бы шла отсюда подобру-поздорову! – погнал Матрену его почерневший от копоти товарищ.

Матрена поспешила прочь от ратников. Ей стало не по себе: бывшие подле стрельни люди пребывали в тяжких работах, только она ходила праздная, да еще норовила отвлечь их нелепицами.

Матрена только сейчас подумала, что за стеной, все лишь за одной стеной, находятся страшные татары. И ей впервые за время пребывания у Наугольной бросился в глаза пролом. Ранее примыкавшая к стрельне верхняя часть стены была оторвана от нее и прогнулась вовнутрь града. Будто какой-то неведомый, донельзя огромный зверь, посланный на Москву потусторонними силами, вырвал ее своими когтями и теперь почти беспрерывно молотил и молотил по ней мохнатыми лапами, заставляя бездушные сосновые кряжи издавать скрежет и треск и еще более прогибаться внутрь града.

От каждого удара каменьев в стену потрясалась земля. Матрене показалось, что не только татары озлились на москвичей, но и всевышние силы махнули рукой на христиан, потому и мрачные небеса, и холодная земля охотно передались ворогу.

– Ты почто здесь встала? – услышала Матрена раздраженный и властный окрик. Подле нее стоял ратник. Он был из именитых, в бронях, куньей вотоле, длинноног и тучен. Матрена кинулась сбивчиво объяснять, что ищет мужа, собиралась упомянуть о Васильке.

– Лучше о чадах подумай! Не то достанутся они поганым на потеху, и ты, – он оценивающе посмотрел на Матрену и неуверенно произнес: – тоже достанешься. Иди к кострам!

Матрена, устыдившись его слов, пошла к кострам, на которых женки и старики топили в больших закопченных котлах вар. Она на ходу подобрала длинную щепу и бросила ее в огонь.