– Ой! – вскрикнула соседка и, схватившись за грудь и наклонив голову так, что ее подбородок касался груди, стала медленно оседать на мост.

– Господи! Господи! – заметалась Матрена. Она подбежала к соседке, но та уже не дышала. Испачкавшись ее кровью, Матрена повернулась, чтобы взять чистый снег и стереть с себя кровь, и увидела девочку, которая навалилась на невысокий обращенный во внутрь града выступ стены. Бросилась к ней.

Сомнений уже не было. Это была ее Оленька. «Может, она только изранена?» – ухватилась Матрена за призрачную надежду. Она уложила дочь на мост и опустилась подле нее на колени. Голова Оленьки безвольно покачивалась из стороны в сторону, когда мать пыталась вернуть ее к жизни. Целовала в еще теплые губы, тормошила, звала, норовила вытащить прошившую горло стрелу.

Подле Матрены, среди роя летевших стрел, клубов едкого дыма, поднимавшегося над Наугольной стрельней и разносимого ветром по всему граду, среди звуков неистовой брани, бились женки, мучаясь, что не только мужей, сыновей и отцов не хватило на разъяренную и бесчисленную иноплеменную рать, но и их, женок, скоро всех постреляют и посекут. Горе матери, причитавшей над бездыханным чадом, не помрачило их сознание, потому что каждая из них уже пережила такое горе и так же оплакивала близкого человека, и потому что нужно было оборонять прясло.

– Полно горевать!.. Ох, горюшко-то какое!.. И тебя Господь наказал!.. Что сидишь? Только проход загородила!.. Уже и так нас мало осталось. Вставай!.. Вставай, помоги! – говорили они скорбевшей матери.

Матрена, всхлипывая, осторожно подвинула дочь к выступу стены, чтобы ее впопыхах не потоптали. Она поднялась с колен и, продолжая всхлипывать, бросила продолжительный взгляд на русую косу дочери, выбившуюся из-под шапочки. Только тут заметила, что голова Оленьки лежит на грязном мосту и испачкана кровью. Крови было много, ох как много. Это была кровь дочери, эта была и ее, Матренина, кровь. Матрена сняла с себя повой и, сложив его вчетверо, нагнулась над дочерью, приподняла ее за плечи и опустила милую, родную головку на сложенный повой. Голова будто поддавалась ей, но Матрене показалось, что она чувствует противление; словно душа Оленьки тотчас не осознала себя свободной от тела и досадовала на раннюю и скорую погибель.

Матрена обратила внимание, что глаза дочери не закрыты и безучастно смотрят на обгоревший выступ стены.

– Погоди, дитятко! Пого-оди, чадунюшко! Вот управлюсь с татарами и закрою твои ясные очи, – нараспев и продолжая плакать, сказала она.

Матрена отошла от дочери и принялась делать то, что делали ее товарки. Рябило в очах либо от наворачивающихся слез, либо от множества татар, заполонивших склон вала и пространство перед рвом. Каждая выраставшая внизу лестница настораживала и торопила. Каждый камень, принесенный и бережно уложенный у ее ног длинноногой и худой девочкой с облупленным носом, она бросала вниз и, затаив дыхание, следила за его полетом. Каждый котел с варом, жегший руки и опалявший лицо, она поднимала с приглушенным стоном, показывавшим, как ей тяжело. Сшибленный с лестницы ворог не приносил Матрене ни радости, ни удовлетворения. Ей было досадно, что она простоволоса, и неловко, когда ветер трепал ее густые, в одно мгновение поседевшие волосы.

Она потеряла счет времени. Казалось, что этот ветреный и пасмурный день длится нестерпимо долго, и если бы ей поведали, что еще не наступила обеденная пора, Матрена бы изумилась.

Вдруг Матрена приметила, что до ее слуха перестали доноситься голоса товарок. Она огляделась и не увидела на всем обозримом пространстве моста невредимых защитников прясла. Исстрелянные женки лежали и полулежали, раскинув натруженные, изодранные в кровь руки. Неподалеку от Матрены сидела товарка, широко раздвинув ноги в кожаных чоботах, она прижимала руки к животу и громко икала. Матрена позвала людей, но никто не отозвался на ее зов.

– Что же это, я одна невредимая осталась? – вслух спросила себя Матрена. Казалось, что ее уже ничем нельзя было удивить и опечалить, горе так наглумилось над ней и настолько притупило чувства, что не страшила собственная погибель. Но одиночество было для нее таким же тягостным, как потеря дочери.

Она подошла к внутреннему выступу стены и стала звать людей. Внизу – никого. Только дымились костры, подле которых в беспорядке были раскиданы котлы и дрова, мрачно чернели на снегу тела исстрелянных горожан. Чья-то фигура мелькнула перед Владимирскими воротами и скрылась за углом. Матрена бросилась к другой, выходящей на посад, стороне стены. Городской вал был облеплен поднимавшимся вражеским воинством.

Она почувствовала легкое сотрясение моста. Перед ней стояла знакомая длинноногая девочка с облупленным носом. На ней – просторный волочащийся по мосту кожух. Он был так широко распахнут, что виднелась сорочка с влажными округлыми пятнами. Девочка держала на вытянутых руках покатый валун, облепленный снизу комьями снега. Он был величиной с телячью голову, и девочка так напряглась, что от одного ее вида Матрена ощутила тяжесть камня.

– Давай! – попросила она и протянула руки. Но камень вырвался из рук девочки и, глухо ударившись о мост, покатился под ноги Матрены.

– Поди, чадо, покличь людей! Скажи: нет никого на прясле, одна я осталась, – наказала Матрена. Девочка посмотрела на нее просяще. – Иди же! – с мольбой в голосе повторила наказ Матрена.

Девочка кивнула головкой и побежала к лестнице. Перед тем, как сойти с моста, она остановилась и вновь вопрошающе посмотрела на Матрену. Она хотела спросить об отце и матери, бившихся здесь и теперь куда-то исчезнувших, но в последний миг не решилась, посчитав, что просьба этой старой женщины куда важней ее волнения за близких. Матрена нетерпеливо махнула ей рукой, девочка робко улыбнулась и скрылась из вида.

Близкий, исходивший снизу шум потревожил Матрену. Она увидела, что по лестнице, приставленной к стене, прямо под ней, резво поднимаются татары. Передний татарин уже был неподалеку. Он цеплялся одной рукой за кривоватые ступени лестницы, ходившей под ним из стороны в сторону, а другой – прикрывал круглым плетеным щитом голову и плечи.

«Господи, что же это я?» – спохватилась Матрена. Ей стало казаться, что она сотворила донельзя великую и непростительную оплошку: разговорилась с девочкой и упустила время, когда можно было остановить поганых. Она схватила лежавший вблизи валун и с легкостью, удивившей ее, метнула его вниз. Камень попал в середину щита татарина, прогнул его и, скатившись по нему, упал в ров. Матрена надеялась, что татарин сорвется с лестницы, но он продолжал взбираться; по тому, как замедлилось его движение, как косо и некрепко он держал над собой щит, было видно, что ворог уязвлен. Этот неуверенный, но упрямый подъем татарина донельзя встревожил Матрену. Ее внимание привлекла другая лестница, приставленная к стене подле той лестницы, по которой уже не поднимался, а скорее полз ушибленный ею татарин. По другой лестнице быстро лезли поганые, что-то выкрикивая.

Матрена засуетилась, забегала по мосту, вскидывая руки и причитая утробным срывающимся гласом: «Да что же это делается? Ни вару, ни каменьев нетути! Чем же бить татарина!»