Обстрел прясла прекратился из-за боязни поразить татар, бывших уже вблизи заборал. Краем глаза Матрена успела заметить, что уже не две, а четыре лестницы вонзились в стену подле того места, где она стояла.

Все в ней подчинилось одному желанию: не пустить ворога на прясло. Она была уверена, что, окажись татары сейчас на мосту, москвичи и их потомки на том и на этом свете дружно проклянут ее.

Ее беспокойный и затравленный взгляд упал на соседку, лежавшую полукружьем, на боку, подле выступа стены. Тут дикое желание овладело ей. Она даже попятилась и неуверенно отмахнулась. «Упаси меня, Господи!» – пробормотала скороговоркой. Но это желание и улавливаемые из общего гула приступа торжествующие выкрики поднимающихся татар торопили и подхлестывали на премерзкое дело.

Матрена решительно подошла к неподвижной соседке, взяла ее под мышки и подтащила к заборалам, к тому месту, где была приставлена лестница, по которой взбирался ушибленный татарин.

– Прости меня, Господи! – воскликнула она и, перекрестившись, запричитала, глядя на сжавшийся подбородок соседки. – А ты, соседушка, не кори меня за такое глумление. Не о себе помышляю.

Она приподняла соседку, ухватив ее одной рукой за шею, а другой – за ноги, и, стараясь не смотреть ей в лицо, сбросила бездыханное тело вниз на головы ворогов.

Даже не посмотрев, сбило ли нехристя падающее тело соседки, она засеменила к купчихе, лежавшей на мосту ничком в темной, казавшейся маслянистой луже крови.

Купчиха была высока и дородна. Матрена поволокла. Ей было нелегко не только потому, что купчиха была очень тяжела, но и потому, что ранее Матрена была с нею не в ладах.

– Уж больно тяжела ты… Ты бы зла на меня не держала. То я не в отместку тебе, сама видела, что творится! – повинилась она безмолвной купчихе.

Купчиха только безвольно мотала головой и скребла толстыми ягодицами по мосту. На ее лице Матрена заметила привычную угрюмо-недовольную гримасу и отвернулась. Так, поворотивши лицо, Матрена подтащила убитую к стене. Отдышавшись, она приподняла купчиху. От великой тяжести резкая боль полоснула по животу. «О-ох! О-ох!» – протяжно застонала она и едва не выронила из ослабевших и одеревеневших рук громоздкую ношу. Торжествующие голоса татар подгоняли. Матрена, приподняв ногу и подперев коленом тело купчихи, толчком подняла его. Широкая купчиха не проходила между выступом стены и навесом заборала. Матрена скривила побагровевшее от натуги лицо, подала ноги назад, упершись ими о мост, и двумя руками толкнула купчиху. Она почувствовала, как руки подались вперед, и грудью ударилась о выступ стены. Внизу, совсем близко, раздались отчаянный крик, треск, вопли.

Далее Матрена уже не стыдилась перед мертвыми товарками. Она волокла побитых женок к выступу стены и сбрасывала вниз, досадуя только на то, что быстро слабеет, а тела кажутся невыносимо тяжелыми, испытывая облегчение, когда сшибала ворогов, кручинясь, когда видела под собой все больше кривоватых и узловатых лестниц.

Матрена настолько предалась своему отчаянному порыву, что не обратила внимания, как одна из неподвижных и безмолвных женок внезапно застонала, когда она подтащила ее к стене и стала поднимать. Едва Матрена толкнула ее вниз, как женка вскричала. Только тут Матрена поняла, что же означал этот мешавший ей стон.

– Что это со мною делается? Вконец озверела! – сжав руками голову, заголосила она. И тут же замерла с открытым ртом. Обернулась. Там, где должна лежать ее Оленька, – никого.

То, что дочь, хотя и убиенная, лежала подле, придавало ей уверенности и силы. Казалось, что она защищает не только прясло, но и тельце своей Оленьки. И вот нет его. Лежит Оленька в глубоком рву, среди поганых, низвергнутая с крутизны своей же матерью. Родная кровинушка. Теперь будет она лежать неоплаканная, непогребенная, с раскрытыми очами.

К ней, к дочери, рвалась душа матери; пусть Оленька недвижима, пусть бездыханна, но ее лик, остающийся своим даже в вечном полоне смерти, ее хрупкое тельце – все это принадлежало Матрене.

Матрена заметила на другом конце прясла татарина. Он, видимо, только-только оказавшись на мосту, огляделся и завизжал от радости. Тотчас на мосту показался другой татарин. «Не уберегла!» – ужаснулась Матрена.

Ее мир погибал. Осталось только одно утешение: лечь во рву подле дочери. Матрена посмотрела вниз, мысленно определяя расстояние, которое ей предстояло пролететь. Увидев бежавших к ней и размахивающих саблями ворогов, подошла к тому месту, где она могла сбросить дочь, размашисто перекрестилась. Глубоко вздохнула. В последний раз она зрела дальнюю кромку леса, хмурое студенистое небо. Закрыв очи и чувствуя, как плотный ком поднимается из груди и давит на горло, Матрена мешковато, боком, перелезла через выступ стены и полетела вниз головой.

Участь Москвы была решена. Пестрая, шумная и многовоевая татарская волна, остановленная у Наугольной стрельни не столько обессиленными москвичами, сколько полыхавшим огнем, накрыла стены Кремля с напольной стороны и, перевалившись через них, потекла мутным и все сокрушающим потоком по куцым и кривым улочкам.

Опережая ворогов, полетела к Маковице страшная весть. Забились в частом и скорбном перезвоне колокола. Немногие оставшиеся в живых защитники Москвы стали разбегаться по граду. Кто кинулся защищать родное подворье, кто – в храм Божий, а кто бросился искать родных среди разом навалившихся на Москву бед.

Василько метался в поисках Янки. Судьбы крестьян и москвичей не занимали его. В подошвенном мосту стрельни молодца ожидали у входа в лаз князь с людьми.

Василько, измученный томительным ожиданием Янки, Пургаса и чернеца, подгоняемый шумом последнего и решительного приступа, покинул подошвенный мост. «Вы меня пообождите. Я скоро… только поднимусь на заборала и гляну на Заречье», – попросил он князя. Василько более всего опасался, что не найдет Янку и что беглецы спустятся в лаз, не дождавшись его.

Янки нигде не было. Он уже два раза прошел по пряслу; видел на среднем мосту Тайницкой стрельни израненного Дрона, который сидел на коленях под бойницей и так изумленно смотрел на оперение стрелы, пробившую его могучую грудь, так трепетно трогал ее древко своими толстыми пальцами, словно не мог понять, что с ним произошло; видел, как сгибались натруженные бабьи спины от непосильных ратных трудов; видел лужи крови на мосту; топтал ногами истыкавшие прясло татарские стрелы. Несколько раз обежал опостылевший Тароканов двор, побывал в хоромах, а там – перепуганные чада, скорбные старики, израненные крестьяне. Старухи обступили его, просили уберечь малых детушек, иные пали ниц.

– Что вам от меня надобно? – набросился на них Василько, донельзя недовольный тем, что его задержали. – Я вам что… Христос? Господа молите!

Ему показывали побагровевших от неистового плача младенцев, хватали за руки, норовили лобызать сапоги. «Может, сказать им про лаз?» – засомневался было Василько, но, представив, как побежит к стрельне эта вопящая толпа, увлекая за собой метавшихся сейчас по пряслу крестьян и женок, какая невиданная давка учинится в подошвенном мосту, решил промолчать.