Про наручи и поножи мои подчинённые, как я понял, вообще не слышали…

Каптенармус без малейшего смущения обозрел мою бравую пятёрку и заявил:

— Что взяли — то я и дал, никому насильно ничего не впаривал. Пока срок носки не истёк, или снаряжение в бою не пострадало, — я не имею права ничего менять.

И даже глазом не моргнул.

Я ухватил его за грудки и встряхнул:

— Ах, ты же, тыловая крыса! Удавил бы!

Часовой сзади положил мне руку на плечо:

— Не надо, брат: себе же хуже сделаешь. Не трожь фекалию — и запаха не будет.

Я отмахнулся от него, оторвал проходимца от земли и прижал к дверному косяку:

— Если завтра война, то мы воевать должны или врагов смешить?! Давай быстро меняй всё на нормальную амуницию, или я твои бумажки тебе в рот и жопу напихаю!

— Руки убери! — каптенармус стал меня отпихивать. — Эй, помогите же мне!!! Охрана!

Я отпустил его, но быстро выхватил из голенища засапожник и, прижав лезвие к его горлу, зловеще зашипел:

— Только пикни, ворюга! Голову тебе отрежу и сам лично отнесу командующему. А заодно покажу, как ты моих бойцов вырядил, вредитель! Ну! Давай быстро переодевай всех, или я за себя не ручаюсь!

Вот так, бочком-бочком, мы с ним вошли в темноту склада, а за нами прошествовала моя пятёрка. Молчаливые часовые остались за порогом. Что ж, надеюсь, что первые доказательства своей лютой невменяемости я предоставил…

После подбора всего необходимого мой полудесяток выглядел совсем неплохо: на каждом красовался кожаный доспех с защитой из стальных пластин на спине, груди и животе; имелись также наплечники, наручи и поножи, а себе я выбил ещё и наколенники с налокотниками. Полученные мечи и щиты уже не вызывали спазматических позывов смеха. Только шлемы остались прежними, да мне выдали новый, с положенным десятнику щетинистым гребнем красного цвета (божегорские центурионы носили зелёные, — поменьше бросающиеся в глаза).

Мой щит имел умбон с остриём, сравнимым с копейным, а бойцам каптенармус выдал щиты с простым умбоном в виде шишака: пока эти горе-вояки не научатся обращаться с оружием, они опасны, в первую очередь, друг для друга, — особенно когда я начну учить их бою плечом к плечу.

У всех нас на ногах закрасовались солдатские сандалии — в целом моя команда стала похожа на боевое подразделение. Особенно издалека и в сумерках. А прежние щиты и железяки мы бросили кучей в полутёмном помещении склада — бери, не жалко.

Бойцы, получив что-то приличное, воодушевились и обратный путь проделали куда как веселее. Только Кашевар буркнул:

— Зря ты, десятник, на рожон попёр. У этойвши сам командир легиона в каких-то родственниках… кабы чего не вышло.

— Да и хрен с ним. Я иностранец и в голову был ранен: мне можно.

Надеюсь, мои уголовнички быстро разнесут это враньё по всему лагерю…

— Кстати, Кашевар, отныне ты сам назначаешь себе помощников на любой день. Если тебя в порционе полковые воры будут обносить — ты только скажи: я им всем тыквы разобью; не только же тебе одному в репу получать.

Когда мы почти дошли, нам навстречу попался довольный Грач.

— Слышь, Клёст, ребята-десятники выпивкой разжились. Давай подходи к нам вечером, познакомишься со всеми.

— Спасибо, Грач! — ответил я прочувственно и даже руку к сердцу прижал. — Я бы со всей душой и старанием. Но нельзя мне! Когда-то на войне мне по башке трахнули тяжёлой булавой, — так я с тех пор в завязке: ни капли пить нельзя — дурной становлюсь, драться начинаю, каждый раз убить кого-то хочется… хотя, честно говоря, иногда и на трезвую голову хочется кого-то убить. Вот так бы взял и удавил иную гниду голыми руками… Прости, брат! Быть может, и посидим как-нибудь.

Я был само воплощение скорби и печали — ещё бы, выпивка сама идёт в руки, а я от неё героически отказываюсь, зная, что в нашем лагере — сухой закон, а отлучки за периметр строго запрещены.

Грач впал в ступор и провожал меня молчаливым, неопределённым взглядом.

Вот так завершился мой первый день.

На следующее утро я снова погнал всех на разминку. Бойцы вскакивали уже шустрее, но я боялся подумать о том, откуда появились их прыть и резвость: то ли втягиваются в новый ритм, то ли боятся, что у меня кукушка закукарекует.

После обеда, через час, я начал воинские учения. Я видел других наёмников, видел и то, что они живут в откровенной расслабухе, но понимал, что любой из них голыми руками раскидает моё вооружённое воинство. И отдавал себе отчёт, что изменить ситуацию к лучшему за пару месяцев едва ли возможно. Но, поскольку я надеялся, что меня в ближайшее время выгонят, то не шибко и переживал.

Начал я с простого. Моя треклятая команда, облачённая в полные доспехи, выстроилась шеренгой, подняв щиты: Кашевар, Бим, Боми Шестёрка. Кашевара я считал самой ценной фигурой, поскольку без него про хорошую еду можно было смело забыть — вот и поставил его с краю. Шестёрку — тоже, но по другой причине: с его слабой натурой держать центр невозможно.

Я с разбега врезался своим щитом в стену щитов, легко ломая строй и щедро раздавая оплеухи тем, кто валился с ног. Собственно, влетело всем, кроме Кашевара: дядька оказался крепкий, с сильными ладонями. (Честно говоря, бить отличного повара у меня рука всё равно бы не поднялась.) Отчаявшись, я заставил их взять в правые руки жердину и удерживать перед щитами — слава богу, такой строй опрокинуть мне не удалось — только оттеснить, но уже через пару шагов мои бойцы упёрлись намертво. Я изменил задание: мы с Кашеваром встали с одной стороны жерди, а остальные — с другой. Все — со щитами. Начали противостояние «двое на троих». Такие упражнения были понятны даже Биму с Бомом.

На площадке для занятий имелись отрезки брёвен разной длины — я заставлял подчинённых их поднимать от уровня пояса на грудь, много раз, а сам делал учебные финты с мечом и щитом.

На учебном плацу мы мучились, конечно, не одни: он всегда занят напряжённой тренировкой солдат, круглый день, и даже наёмники тут появляются. Тем не менее, мне удалось удивить всех, — в частности, тем, как я заставлял своих бойцов бегать: укладываешь бревно на оба плеча, прижимаешь руками его к своей шее и бежишь лигу-другую, — в полной, повторюсь, экипировке. Только Штырь бегал налегке, прижимая руку к груди. (Кстати, я бесцеремонно таскал его на все занятия: даже если ничего не делает, то пусть хотя бы стоит рядом.) Я сам бежал с ними рядом, — правда, без груза, и заставлял подниматься упавших, возвращаться назад вместе с бревном. Моё обучение единодушно было признано бесчеловечным, и даже Грач как-то раз подошёл поздороваться:

— Слышь, Клёст, оно, конечно, понятно, что этот сброд ничего не стоит. Но ты же всё равно из них солдат сделать не сможешь — так зачем же их так мучить и самому мудохаться? Смотри, озлобишь их до края, а потом кто-то тебе глотку ночью перережет…