Плохо, что я совершенно не умею лицедействовать. Обычно мне, наоборот, приходилось напрягать мозги в поисках выхода, а как изображать слабоумного — я не представлял. Вообще никак.

Третьим, вернее, четвёртым, мне представлялся Шестёрка. Пока не заслужил приличной клички — так и будет у меня Шестёркой. Едва ли он старше «братьев-близнецов», но только взгляд как у злобного волчонка, и сам весь серый какой-то, и нежная, почти детская щетина — тоже серая. Если и смотрит в глаза, то только вызывающе. Но душевной силы в нём не чувствуется — если бы имелась, то не шестерил бы.

— Зачем ты пошёл в наёмники? — спросил я. — Смерти захотел? Шестерить мог бы и среди «лопухов».

Лопухами среди вояк называют всех невоенных людей, к слову.

— А тебе зачем, командир? — развязно отозвался тот. — Захотел — и пошёл. Чё, нельзя, что ли? Может, бабки нужны. Проигрался я.

— Неудачное ты место выбрал для загребания бабок, — просветил его я. — В армии, сопляк, головы теряют гораздо быстрее, чем зарабатывают деньги.

— Ну, это мои проблемы! — огрызнулся пацан.

— Нет, кретин, это теперь не только твои проблемы. Если командир теряет много солдат, то он считается плохим командиром. А я не хочу, чтобы меня считали плохим. Уразумел? Отвечай, когда спрашиваю!

— Так точно, господин десятник! — отозвался Шестёрка с видом «а не пошёл бы ты, вот привязался».

— Так вот: я помогу тебе заработать твоё бабло, как ты выражаешься, и дам шанс вернуться живым домой с этими деньгами. Твоя задача — выполнять всё, что скажу. Понятно?

— Так точно, господин десятник! — повторил Шестёрка с тем же видом.

— Свободен.

Что бы вам не говорил уголовник — никогда нельзя верить ни единому его слова. Если он сказал, что проигрался, — совсем не факт, что так оно и есть. Запросто мог оказаться и убийцей, скрывающимся от правосудия. Или вором. Или грабителем с большой дороги. Тёмная лошадка…

Последним я допросил уголовника со сломанной рукой. Этот дядька производил более весомое впечатление, нежели угловатый, ершистый, тщедушный Шестёрка: плечи широкие, крепкие, и чувствовалось, что убивать ему приходилось. Взгляд свинцовый, мрачный.

— Как рука? — кивнул я на неё.

— Чешется.

— Это хорошо. Значит, заживает.

Его взгляд не изменился.

— Вам троим нужно понять сущую малость: армия — это не шалман, и командуют в ней не паханы, а те, кто заслужил это право своей кровью на поле боя. В армии всё давно и без вас решено, как лучше, — вам остаётся только молча подчиняться. Если армия начнёт жить по воровским законам, то её разобьют в первом же бою, и всем вам, умникам, снесут головы на раз-два. И мне заодно, а я очень жить хочу… как, бишь, тебя?…

— Штырь.

— Штырь, значит. А ты сам-то жить хочешь, или вам уже давно на жизнь свою наплевать?

— А кто ж не хочет жить-то?

— Например, тот, кто на десятника с ножом кидается. Убил бы меня — самого казнили бы. После пыток и допросов с пристрастием. Я тебе больше скажу: я могу хоть сейчас подать на тебя рапорт о нападении, и тебе будет та же крышка, — на гроб. Или ты так далеко не думаешь?

— Ну, иди, пиши, паскуда — я тебя не держу, — он сплюнул.

— Вижу, что не понимаешь. Так вот: в армии писать рапорты — дело обычное и паскудным не считается. Вообще. Тот, кто не понимает разницу между рапортом и доносом — тот, считай, покойник. Уразумел? Не знаю, что вы там себе про меня будете думать, но, уверяю тебя, что ни один десятник от меня морду воротить не станет и стукачом не назовёт. Вот в этом и есть разница между армией и воровской «малиной». Понял, боец?! — я повысил голос.

— Чего ж не понять?

— Отвечай, как положено! — я грубо ткнул его в больную руку, но как бы невзначай, — в плечо.

— Да понял, я, десятник! Понял!

— Свободен…

После обеда я скомандовал боевое построение, а потом с изумлением рассматривал шеренгу, производившую впечатление сбежавших клоунов из бродячего цирка. Соседний десяток пялил любопытные глаза, — я заметил ухмылявшегося Грача и послал ему свирепый взгляд: это ведь он сформировал такое убожество.

— Вы что, вооружение сами себе делали?

— Чё дали — то и носим, — буркнул Штырь.

Остальные насторожённо помалкивали.

— Напра-во! — скомандовал я. — Шагом… арш!

Моё марширующее воинство смотрелось ещё более жалко, чем когда стояло. Бим и Бом наступали на ноги впереди идущим, — то и дело слышалась ругачка, возникала заминка. Сутулый Кашевар сам по себе воплощал насмешку над армейской службой. Лучше всех смотрелся замыкающий Штырь, державший руку на перевязи. Когда мы шли мимо расположения наёмников, то публика хотя бы помалкивала, но когда поравнялись с армейскими палатками, то нас провожал откровенный гогот — только что гнилыми помидорами не бросались. Я шёл слева от колонны, шаг за шагом краснея и закипая, сжимая рукоять меча всё сильнее и сильнее, хотя сначала просто её придерживал, чтобы ножны по ногам не хлопали.

Я остановил подчинённых возле складского строения и потребовал у часовых позвать каптенармуса. Из дверей вышел прожжённый косматый прощелыга с плутоватыми глазами, имевших желтоватые белки, небритый всего лишь несколько дней, не более. Я назвал ему номер своего десятка и номер сотни. Каптенармус исчез назад, потом появился обратно, потрясая замызганными бумажками:

— Так-так, всё правильно. Обмундирование и вооружение выданы совсем недавно, под личные росписи каждого бойца.

— Ты где, сын шнырги, видишь тут обмундирование и вооружение?! — спросил я, дойдя до кипения, задыхаясь от лютой злобы; казалось, что сейчас из моих ушей вырвутся струи раскалённого пара.

Представьте себе, уважаемый читатель, живописную картину: плохо прокованные, перекалённые мечи, имевшие лезвие неравномерной толщины, деревянные щиты из досок с чёрной гнильцой, без умбонов по центру и без металлической окантовки по окружности, которая могла бы спасти их от расщепления при получении удара противника — это, похоже, просто крашеные крышки для дубовых кадок с квашеной капустой, невесть какими неисповедимыми путями Пресветлого оказавшиеся на армейской службе.

Доспехи моих бойцов состояли лишь из «пары» — эдакой кирасы для нищего, у которой нагрудник и защита спины представляли собой не единый стальной кокон, а соединялись между собой обычными ремнями. Накинул её через голову, затянул ремни узлами — грудь и спина вроде как прикрыты. Причём, похоже, прежде, чем эти пары дошли до моих бойцов, их снимали то с одного, то с другого погибшего, а потом ещё молотком добавили вмятин, ибо я совершенно не смог догадаться, что же такого нужно было сделать, чтобы довести их до совершенно неприглядного вида, — со всеми царапинами и вмятинками.

Стандартная летняя обувь для солдата — кожаные сандалии. От лаптей Кашевара они отличаются тем, что подошва у них — цельная, сделанная из крепчайшего куска кожи с голени коровы или двойного слоя кожи с её брюха, причем сандалии после изготовления проходят дополнительное дубление. Бим и Бом остались вообще босыми, и только уголовники щеголяли в кожаных сапогах, которым догадались срезать часть голенищ, чтобы на запарить вконец ноги, беспощадно вонявшие портянками. Но и эти «укороченные» сапожки успели дойти до жалкого вида.