— Я помешала?

— Но… я… — Джонти посмотрел на белую плоть перед собой, на рассеченное бревно, на щепу, которую он срезал, чтобы раскрыть ее наготу внутри дерева, уязвимую и робкую под его руками. Он пошарил руками за спиной, но ничего там не нашел. Он споткнулся о молоток, кинувшись в дом, и вернулся оттуда с одеялом, которое набросил на бревно. И в тот миг, когда Джонти повернулся к Инджи, он осознал, что в этом на стволе на козлах и видеть было нечего; он еще работал, срезая ненужное, счищая излишки, заглаживая. Еще не было никакой узнаваемой формы.

— Я…

— Джонти, — сказала она и выглядела при этом растерянной. — Мне очень, очень жаль. Я не должна была приходить, не сейчас…

— Нет, пожалуйста, сядь. Сядь здесь. — Он скинул резцы со стула рядом со своим и тут же сообразил, что она, должно быть, заметила другой стул, так откровенно поставленный перед телескопом. Джонти быстро убрал его, и они сели, неудобно, опять абсурдно церемонно.

— Ты работаешь, — сказала Инджи совершенно ни к чему, показывая на бревно под одеялом, словно в этом было некое сиюминутное значение.

— Да, да, все время что-то состругиваю…

Джонти потер свои руки. Он видел, как она на него смотрела — вопросительно, как слегка раздувались ее ноздри, а взгляд упал на чайник с остатками конопляного чая.

— Хм… — протянула она и расхохоталась.

— Глоточек?

— Хм, — хихикнула Инджи.

Он принес кружку.

— Слушай, — произнесла Инджи, когда Джонти налил ей чая, — мне на днях придется освободить каменный коттедж. Приезжают какие-то американцы.

— Охотники на куду.

— Да, так мне и говорили. — Инджи подождала, чтобы Джонти спросил ее о дальнейших планах, но он продолжал сидеть, глядя на деревья. — Мне нужно найти жилье, — сказала она и поспешно добавила на случай, если он решит, что она напрашивается на приглашение, — где-нибудь в городе.

Он немного подумал.

— Все, кто проезжал через нас все эти годы, останавливались в Дростди.

— Дростди?

— Да. Вот, посмотри. — Он подвел ее к телескопу. — Вон там, около пальм. Видишь башенки и фронтон?

— А кто там живет?

— О… — Джонти помахал рукой, словно отгонял от лица муху. Инджи узнала жест — точно такой же сделал лавочник, когда не хотел разговаривать с ней в тот день. Это йерсонендский жест уклончивости, подумала она, и довольно резко спросила:

— И что это значит? Никто не живет?

— Это жилье для путешественников, — грубо ответил он и отвернулся. Инджи видела, что он не хочет больше говорить об этом, и от нее не ускользнули выбранные им слова «кто проезжает через нас» и «путешественники». Он что, пытался подчеркнуть, что, по его мнению, она заехала сюда по пути куда-то еще? Или это мягкий упрек: путешествуй себе дальше, здесь для тебя ничего нет?

Хотелось бы ей сказать ему напрямик: «Я хочу купить эту скульптуру, а потом я хочу вернуться в Кейптаун». Но она боялась ускорить этим окончательный и безоговорочный отказ. И еще не была готова вернуться в художественную галерею.

Дни шли, и она все больше и больше расслаблялась здесь. В простом ритме этого места было что-то, позволяющее ей забыть о распрях и тайных интригах в художественном мире ее родного города.

Инджи вернулась туда, где они сидели, и протянула кружку, чтобы Джонти налил ей еще чая.

— Я обращусь в Дростди, — сказала она тоном, завершающим обсуждение. Молчание Джонти заставляло ее чувствовать себя неуютно, но потом она поняла, что он просто полностью расслабился.

Инджи развязала шнурки, сняла ботинки и носки, поерзала чувствительными, мягкими ступнями по земле и снова села.

Джонти наблюдал за ней.

— Городские ножки, — поддразнил он. Она засмеялась.

Они сидели, упершись локтями в колени. Инджи уткнулась носом в пустую, теплую кружку.

— Какое блаженство, — вздохнула она.

— Хм… — пробормотал Джонти.

Инджи показала на бревно на козлах.

— Что ты делаешь? — небрежно спросила она, совсем забыв о том, как чуть раньше извинялась.

Джонти резко посмотрел на нее. Что ей известно? — гадал он, и в нем поднималось что-то вроде раздражения. Можно ли ей доверять? Притащилась сюда без приглашения, чувствует себя, как дома.

— Ничего, — буркнул он, поднялся и скрылся в доме, где начал суетиться, переставляя с места на место горшки и сковородки на дровяной плите, а потом занялся починкой сломанного деревянного молотка. К тому времени, как Джонти снова вышел наружу, Инджи и след простыл. Ее пустая кружка стояла на земле рядом со стулом. И, как обвинение, шаркающие следы на земле и стул, поставленный обратно к телескопу. Как быстро, подумал он. То, что всегда случается со мной, случилось снова, и так скоро.

15

Когда Инджи Фридландер припарковала свой желтый «Пежо»-универсал под большими дубами перед старым Дростди, она представления не имела, что ее ждет.

В самом Дростди на краю кровати сидел старый генерал, сердито глядя на радиопередатчик, висевший на стене рядом с его кроватью, так что всякий раз, очнувшись ото сна, ему достаточно было сесть, спустить ноги на леопардовую шкуру и включить его.

С потолка свисала старая москитная сетка и укутывала ему плечи. Вокруг радио стояли книги в кожаных переплетах, заполненные картами и таблицами, такие старые, что стоило ему чересчур быстро взять какой-нибудь томик, как страницы летели на пол.

Пожелтевшие карты на стенах были в пятнах от насекомых и помета гекконов. На полу валялись карты, скрученные в рулоны, и два датских дога положили головы на стопки книг, словно слушали статистический треск из радиопередатчика и прислушивались к бормотанию генерала, водившего пальцами по большому глобусу.

Всякий раз, как его охватывала жажда золота, генерал начинал быстрее вращать глобус Оба пса, Александр и Стелла, привыкли к царапанью и шуршанью длинных пальцев по поверхности глобуса, когда те скользили по градусам широты, ползли вверх по горам и вниз по линиям побережья, особенно по тем местам, где основные течения омывали континенты.

Видно было генеральскую форму, висевшую в шкафу, а на стене громоздились сабли и ружья. Там же висели фотографии старых воинов с забытых войн, флаги, пробитые пулями или шрапнелью, а ночами, если внимательно прислушиваться, когда старик спал под москитной сеткой, зажав в руке пистолет, можно было услышать всхлипыванье юных солдат, умиравших на полу, там, где сейчас лежали и дергались во сне датские доги.

В Йерсоненде упорно держался слух, что старый генерал держал взаперти в задней комнате женщину — несчастную девушку без лица.

Рядом с комнатой женщины была спальня каменотеса Марио Сальвиати, старого человека, который сидел у фонтана во внутреннем дворике Дростди с камнем в руке: тем самым камнем, который он протянул Большому Карелу в день своего появления на железнодорожной станции; в тот день, когда портные стали пастухами, а каменщики — дворецкими.