– Имеется для них особый ларь в ризнице. Да только что это нам даст? И с чего ты это взял, что я позволю твоей проныре рыться в наших записях?

Старый сыщик ухмыльнулся. Всё-таки баба, уж какая она ни умная, остаётся бабой.

– Иногда мне кажется, что напрасно Владимир Красно Солнышко понаустраивал в Киеве школ, и теперь каждый простолюдин знает грамоту. Как бы сумел мошенник, что вытянул из тебя столько кун, связаться с тобою прикровенно, если не умел бы писать? Однако не знает сей хитрец, что почерк точно так же может его выдать, как рост или походка! Если среди ваших грамоток найдётся написанная тою же рукою, Прилепа определит мошенника.

– Ладно, я подумаю, Хотенушко.

Хотен покривился, однако заговорил о неприятном себе:

– Пока ничего не указывает на то, что неизвестный мошенник связан с твоей обителью. А вот твои прегрешения перед монашеским обетом… Назови мне человека, которому ты рассказывала и о связях с замученным отцом Фёдором, и о рождении тобою сына, и мы на пути к хитрецу.

Несмеяна подумала, потом заявила уверенно:

– Такого человека нет. Вот про поддержку мною дела отца Фёдора знали некоторые люди, но они в это дело и сами замешаны. А про грех мой… Ты удивишься, Хотенушко, но рождение детей нами, черницами, не такое уж необычное дело, как вам, мирским, мнится. Знает про грех мой повитуха, но она баба надёжная: сама монашенка, десятки черниц не выдала, а меня вдруг выдаст? Да и платят ей щедро. А кроме неё… Нет, я никому не говорила. Уж это точно.

– Значит, ты от святого духа родила, мати Алимпия?

– Что ты за шутки со мною шутишь, боярин! – Несмеяна чуть не опрокинул скамью.

Хотен вскочил на ноги. Как странно! Нарочно сдерживался, чтобы не сгрубить бывшей любовнице, а вот издёвка сама с языка соскочила.

– Прости, мати, не хотел тебя обидеть!

– Не надо мною зубы скалишь – над Духом Святым! Да вдобавок и над Богородицею Девой! Великий то грех – кощунство! Поберегись, боярин!

Он крякнул, но не стал спорить с игуменьей о грехах. И без того нет-нет, да и вспомнится пекло, которого, как умные люди говорят, успешным в мирской жизни людям не миновать.

– Послушай, я хотел сказать, что не духом же… Ты забеременела от мужика, и не могла же ты ему потом не сказать, что родила от него. А мужики, сама же сегодня сказала, ещё болтливее баб. Вот он и проговорился кому… Ладно, не обижайся, а просто подумай.

– Ладно уж, это ты меня прости, Хотен, – заговорила она после недолгого раздумья и взглянула на него снизу своими голубыми глазами, за эти годы никак не выцветшими, словно действительно просила прощения. – Сей муж и вправду мог проговориться: уж очень ветреным он оказался. Да только нет уже его на белом свете: убит прошлой весною.

– Но остались дети, слуги, наконец, вдова. Вот я о том, что у нас с тобою была любовь, никогда никому и словечка не проронил, однако не уверен, что мои тогдашние слуги, Хмырь и Анчутка, так-таки ни о чём и не догадывались. Давай, говори, кто это был.

– Ну что ж, приходится, – вздохнула она. – То был Добрила Яганович, боярин князя Михаила Романовича. Слыхал о таком? Он тоже варяг наполовину, но отец его на Севере родился и много ему о родной земле рассказывал. А он мне уже. Мы ведь однолетки, а я жёнка в самом соку была и о ребёнке просто мечтала, так что даже не сильно и устрашилась, когда забеременела. Тем более, что у него как раз умерла жена, и Добриле удалось окрестить нашего сына как рождённого его женою, Терпилой. После чего пропали для меня оба – и любовник, и сын. Я осторожно навожу справки – а моя беглая лада уже клинья подбивает к вдовой невестке Нестора Бориславича….

У Хотена звенело в голове. Значит, не показалось ему, что Добрилов сынок столь походит на белокожую красавицу Несмеяну… Оба дела неимоверно усложнились – или, напротив, упростились?

– Христос воскресе, княже! Смертию смерть поправ!

Игорь поднял очумелую от сонного забытья голову. Только по голосу узнал он тысяцкого Рагуила: на лице, чёрном от пыли и крови, одни белки глаз слабо светились. Мелькнула трусливая мысль, что лучше было и совсем не просыпаться. Как вообще сумел он заснуть? Ушибленная через стальной наплечник и кольчугу шуйца болела так, будто и правда отваливалась.

– Воистину воскрес, Рагуиле! – проворчал. – А разве…

– Небо очистилось, а по звёздам видно, что полночь миновала. Пасха, княже, Велик день Христов настал!

Игорь заставил себя, наконец, сесть и огляделся. Безумная надежда, что орды кыпчаков снялись и ушли, растаяла, когда увидел он везде в ночи далёкие угольки костров. Не случилось чуда на Пасху! Окрест него смертельно уставшие дружинники спали, застыв и вроде бы окоченев, и только храп успокаивал: вокруг живые, а не мертвецы. Перекрестился. С трудом – на правой, здоровой руке ныли все мышцы. Потянулся было похристосоваться с Рагуилом, да решил повременить. Тут же ахнул: да ведь Пасху отпраздновали они в Новгороде-Северском, за пару дней до выступления в поход! А сегодня праздник, конечно, да небольшой: воскресенье второй седмицы по Пасхе. Свихнулся, что ли, старик от постоянного недосыпа? Решил пока не напоминать ему об ошибке.

– А что? Разговеться никогда не поздно, – буркнул. – Я сейчас один выпил бы целую корчагу красного вина. Почему, старче, мы не взяли с собою бурдюки с чистой деснянской водой?

– Скорее, половцы разговеются нами, – Рагуил скривил беззубый рот, не то в улыбке, не то в болезненном оскале. – Я обошёл полки. Разбудил и поставил новых сторожей. Все князья пока живы, а ранен из князей ты один. Ковуи проснулись и совещаются, Ольстина на своё вече не пустили. Многие раненые поумирали, княже, некоторые в смертной горячке. Надо нам всё же пробиться к воде. А то кони падут, а люди обезумеют.

Князь скрипнул зубами. Вчера весь день пробивались к воде – а что толку? Половцы то отступали и засыпали их стрелами, то, не уклоняясь от удара подбегавшей пешей рати, стойко рубились с русичами. Даже если удавалось прорвать их строй, поганых на эту равнину набилось столько, что они сразу же смыкали ряды и снова окружали Игорево войско. Да, северские полки продвинулись за день к Суурлию на полверсты, не меньше, но не дошли. На закате половцы вдруг отступили на расстояние перестрела, а русичи в смертной истоме попадали на ковыль. Словно перемирие заключили на ночь.

– Я-то сам вздремнул ненадолго. Много ли старику надо? А тебя разбудил почему? Если нам пытаться дойти до воды, так сейчас. Половцы тоже спят. Если по-тихому наших поднять и выстроить, мы сможем пройти сквозь них, как нож через масло.

– Твоими устами, Рагуил, да мёд пить. Давай попробуем.

Половецкие разведчики и дозорные, наверное, крепко спали, потому что лязг оружия и стоны потревоженных раненых могли бы, кажется, разбудить и мертвого. Наконец, отчаянно зевающее войско кое-как построилось, раненых посадили на коней, мертвых, матерясь от бессилия, оставили на месте ночлега. Князь Игорь сорвал с себя грязное корзно, а левую руку ему подвесили на большом платке. Его красавец Игрун то ли погиб, то ли захвачен был половцами, поэтому ему подвели Серка, наследство покойного Михала. С неловкой помощью Тренки взобрался он на громоздкого коня и выехал на этот раз в середину клина. Речей не было говорено, вперёд двинулись нестройно, передавая друг другу вполголоса приказы Рагуила, ведущего теперь войско и занявшего место на самом острие. Сверху, с коня, Игорь не так видел, как чувствовал, что войско сильно сократилось: немало полегло народу вчера во всех четырёх дружинах.