– Если клялась… Скорее всего, полюбопытствовала. А стрела сохранилась? – встрепенулся сыщик.

– Кто бы стал её беречь? – вскинулась встречно Алимпия. – Я и ту бересту сохранила после больших колебаний. Вот она.

– Подожди пока с берестой, давай со стрелой разберемся… Какая она была?

– Обычная стрела, только совсем без наконечника. А ты читай, что ж теперь мне от тебя таиться…

Хотен осторожно развернул ссохшуюся, хрупкую бересту, прочитал вполголоса: «КЪНАЧАЛЬНИЦЕВЪСОФШЗАБЛАГОДЕТЕЛЕМЬТВОИМЬ».

И повторил ещё тише:

– «К начальнице. В Софии, за благодетелем твоим». Да, хитро… Любопытной монахине нечем было поживиться.

– Думаешь, у меня нет злопыхательниц в обители? Могли бы догадаться, и за каким благодетелем в Святой Софии укрыта вторая грамота. Да только стрелец правильно рассчитал, что без моего разрешения никому за ворота не выйти.

– И ты, небось, сразу побежала в Софию…

– А кто бы на моём месте не побежал? Ничего хорошего не ожидала я – и не ошиблась, сразу скажу. Посему и в слове «благодетель» почуяла угрозу и искала сообщение за иконою тёзки того благодетеля, которым меня можно было пугать… – тут она придвинулась к Хотену и взяла его за руку. – Конечно, Хотенушко, первым моим благодетелем в монашеской моей жизни был ты, однако уж очень давнее то дело.

– Да и образ моего святого тёзки Лаврентия – в алтаре, куда тебе, жёнке, ходу нету, хоть ты и игуменья.

– И сказано ведь, что «за», а святой тёзка архидьякон Лаврентий в Софии цветными камушками выложен. Где ж там искать? Посему я сразу же направила стопы свои к большой иконе великомученика Феодора Тирона, что под образами Ярослава Мудрого и его сыновей, затеплила свечу, помолилась-помолилась и, улучив мгновение, пошарила за нею. Я не ошиблась, да только никакой радости мне находка не принесла.

– Грамотка та с тобою?

– Окстись, Хотенушко, – нельзя было такое хранить! Да я её наизусть помню, ту грамотку: «Ты была в Киеве сторонница и вестовщица окаянного Федорца, да ты же»… Ну, тут ругань… В общем, тут о том, что я… – тут она склонилась к уху Хотена и зашептала. – Что я ребёнка родила от одного своего… приятеля, так скажем. И я должна была каждую первую пятницу месяца в полдень класть в дупло старого дуба, первого вниз по течению Днепра от Аскольдовой могилы, по две куны. Иначе не смолчит.

Нахмурившись, Хотен убрал свою руку с колена Несмеяны (и как она там оказалась?) и отодвинулся от гостьи на край скамьи. Слишком многое вспомнилось ему после неосторожной этой ласки, несвоевременно затуманив голову. Что Алимпия стремилась помочь ростовскому епископу Фёдору, брату Петра Бориславича, и тайно снабжала его вестями о происходившем в Киевской митрополии, Хотена не удивило. Он и сам, как и многие киевляне, с сочувствием следил за попытками этого ученика покойного митрополита Клима Смолятича если и не избавиться от греческой церковной опеки, то хоть ослабить её. После осуждения и казни епископа Фёдора приближенные митрополита Константина распространяли о нём ужасные слухи, словно о некоем исчадии ада: он-де, вымогая с ростовчан куны и прочее имение, головы им рубил и бороды стриг, распинал будто бы несчастных толстосумов на стенах, вынимал глаза и отрезал языки. А если головы рубил, то как мог надеяться что-то с мертвецов получить? Заврались греки, явно заврались. Тем более что на так называемом церковном суде не было ни одного свидетеля-калеки.

Все знали, в чем настоящая вина епископа. Он ослушался князя своего Андрея Юрьевича, приказавшего ему идти в Киев к митрополиту-греку Константину, чтобы тот подтвердил его поставление. В споре с князем епископ прибегнул к обычному способу борьбы церковного владыки с непокорным правителем: он закрыл и запечатал все ростовские церкви. Но не на того напал – князь Андрей Юрьевич приказал его схватить, отвезти в Киев и там выдать головой злейшему врагу отца Фёдора – митрополиту.

Злопамятный грек показал себя во всей красе. Его слуги и дружинники Андрея Юрьевича отвезли владыку на Песий остров, что у залива Собачье горло, там отрезали ему язык, отсекли десницу и выкололи глаза. Так и не покаялся он и там же, на месте казни, был добит митрополичьими прихвостнями. В тот же день на Подоле, на Торжище сожгли из Ростова привезённые и в Киеве отобранные книги отца Фёдора, в которых ратовал он за самостоятельность русской церкви.

Повернулся Хотен к Несмеяне, спросил сурово:

– Ты ещё не успела мне солгать? Нет? Теперь отвечай только правду, иначе я не смогу тебе помочь. Это весьма важно. Скажи, что для тебя было опаснее, когда получила ты грамотки: обвинение в связях с покойным владыкою Фёдором или… то, второе?

– Тогда был жив ещё Ирод церковный, митрополит Константин. Доносы по обоим обвинениям грозу и позор мне сулили: в лучшем случае, просидела бы я до конца жизни на цепи в монастырском подземелье… Ты на меня рассердился? Почему?

– Потом. Как ты поступила, прочитав вторую грамотку?

– Я решила платить, Хотенушко, – вздохнула она. – Две куны раз в месяц не такая уж большая плата за молчание. Янчин монастырь не из бедных.

– Небольшую мзду и небольшой человек потребовал, не иначе, – Хотен оживился, потом снова посерьёзнел. – Надо было сразу же поведать мне. Такой вымогатель никогда не отстанет. От него нужно было сразу избавляться. Кстати, а почему теперь ты обратилась ко мне за помощью – или надоело платить?

Ответ Несмеяны удивил сыщика. Оказалось, что год тому назад, оставляя, как обычно, две куны в дупле, она нашла там бересту. В грамоте было сказано, что больше с неё не возьмут ни ногаты, только последнюю выплату – пятнадцать кун греческими монетами. И чтобы поскорее. Как на грех, свободных кун в монастырской казне не было, а идти самой к ростовщику побоялась. Пока позанимала по куне, по две у знакомцев, благодетелей обители, прошло дня три. Она оставила требуемое в дупле, однако через неделю её словно бес начал подзуживать: пойди посмотри да пойди, посмотри же, лежат ли на месте твои куны. Посмотрела – а их никто не взял! Подумала-подумала, да и забрала назад. И всё было тихо. До вчерашней обедни.

– Что ж – опять стрела прилетела? – вопросил Хотен, глядя на рассказчицу во все глаза.

– Да нет, под ноги подбросили. Выхожу, как положено по нашему уставу, первой во главе черниц из Андреевской церкви, слышу: под носком башмачка моего хрустнуло. Смотрю: вроде как поплавок берестяной. На всякий случай спрятала за пазуху, а в келье развернула – Господи, грамотка! Вот она, Хотенушко.

Хотен прочитал:

– «ПОЛОЖЬТЕКУНЫНАМЕСТОСТАРОЕДВАДЦАТЬКУНЪАТООСОРОМЛЮ». Ага, уже двадцать кун хочет… И снова грозит. А подай-ка мне первую грамотку, что на стреле была! Да, почерк очень похожий… Скажи, а та, вторая грамотка, были выдавлена похожим на эти почерком – или другим?

– Я не помню, но, кажется, похожим…

– Есть работа для Прилепы. Тебе, мати Алимпия, придётся запустить её в книгохранительную палату обители, или куда вы свои грамотки да записи складываете?