Для меня они были слишком хороши.

Двенадцать

Со мной все было в порядке. Так сказал врач. Я переболел тяжелым гриппом и потихоньку шел на поправку. Значит, день потрачен впустую. Если не считать того гнева, который я заметил на мамином лице. Мне потребуется хорошенько переварить увиденное. Только я решил, что понял, какой она человек, как она вновь обернулась для меня загадкой.

Из плюсов – мне наконец-то разрешили выходить из дома.

Я встретился с Данте в бассейне, но быстро утомился и стал просто наблюдать, как он плавает.

Судя по всему, собирался дождь. В это время года дожди у нас бывают часто. Послышались отдаленные раскаты грома.

На обратном пути, пока мы шли к дому Данте, стало накрапывать. А потом вдруг полило как из ведра.

Я глянул на Данте.

– Если ты не побежишь, то и я не побегу.

– Не побегу.

И мы просто шли под дождем. Я хотел прибавить шагу, но вместо этого замедлился. Снова глянул на Данте.

– Тебе нормально?

Он улыбнулся.

Мы не спеша брели к его дому. Под дождем. Промокшие до нитки.

Дома отец Данте заставил нас переодеться в сухие вещи и наставительно произнес:

– Я знаю, у Данте нет ни грамма здравого смысла, но мне казалось, что уж ты-то, Ари, парень ответственный.

Данте не удержался:

– Держи карман шире, пап.

– Данте, он только что переболел гриппом.

– Я уже выздоровел, – поспешно вставил я. – И мне нравится дождь. – Я опустил взгляд. – Извините.

Он приподнял мое лицо за подбородок и посмотрел мне в глаза.

– Ох уж эти летние мальчишки, – вздохнул он.

Мне понравилось, как он на меня посмотрел. Я подумал, что он самый добрый человек на свете. Возможно, в глубине души все были добрыми – даже мой отец. Но мистер Кинтана был еще и смелым. Он готов был заявить о своей доброте на весь мир. И Данте был точно таким же.

Я спросил у него, злится ли его отец хоть когда-нибудь.

– Нет, злится он редко. Очень редко. Но если злится – то держись от него подальше.

– А на что он злится?

– Как-то раз я разбросал все его бумаги.

– Правда, что ли?

– Он не обращал на меня внимания.

– И сколько тебе было?

– Двенадцать.

– То есть ты разозлил его нарочно?

– Вроде того.

Я вдруг закашлялся. Мы испуганно переглянулись.

– Горячий чай, – выпалил Данте.

Я кивнул. Отличная идея.

Мы сели пить чай и смотреть, как дождь заливает крыльцо. Небо почернело, и вскоре посыпал град. За окном было красиво и страшно, и я задумался о том, почему случаются ураганы и почему иногда кажется, что они пытаются разрушить этот мир, но мир всегда остается целым.

Я смотрел на град, когда Данте похлопал меня по плечу.

– Нам есть что обсудить.

– Обсудить?

– О чем поговорить.

– Мы и так каждый день разговариваем.

– Да, но… По-другому.

– О чем?

– Ну, знаешь, о том, какие мы. О наших родителях. О всяком таком.

– Тебе никогда не говорили, что ты ненормальный?

– А что, надо, чтобы говорили?

– Ну правда. Ты ненормальный. – Я покачал головой. – И откуда ты взялся?

– Однажды ночью у моих родителей был секс.

Я почти представил их за этим занятием – и это было странно.

– С чего ты взял, что ночью?

– Справедливо подмечено.

Мы прыснули со смеху.

– Ладно, – сказал он. – А теперь серьезно.

– Ты хочешь поиграть в «вопрос – ответ»?

– Да.

– Валяй.

– Какой твой любимый цвет?

– Синий.

– Красный. Любимая марка машины?

– Не люблю машины.

– И я. Любимая песня?

– Не знаю. А у тебя?

– The Long and Winding Road.

– The Long and Winding Road?

– Это «Битлз».

– Никогда не слышал.

– Отличная песня, Ари.

– Скучная игра, Данте. Мы что, собеседуем друг друга?

– Можно и так сказать.

– И на какую должность я претендую?

– Лучшего друга.

– Я думал, меня уже приняли!

– Не будь таким самоуверенным, нахальный ты сукин сын.

Сказав это, он вдруг стукнул меня кулаком. Не сильно. Но и не слабо.

Меня это рассмешило.

– Отлично сказано.

– Тебе никогда не хочется просто встать и начать выкрикивать все ругательства, которые знаешь?

– Ежедневно.

– Ежедневно? Да ты еще хуже, чем я. – Он посмотрел в окно. – Град – это разозлившийся снег.

Я снова рассмеялся.

Данте покачал головой.

– Мы слишком приличные, ты в курсе?

– В смысле?

– Родители сделали из нас хороших мальчиков. Меня это бесит.

– Мне не кажется, что я такой уж хороший.

– Ты состоишь в уличной банде?

– Нет.

– Принимаешь наркотики?

– Нет.

– Пьешь?

– Хотел бы.

– Я тоже, но не в том вопрос.

– Нет, не пью.

– Занимаешься сексом?

– Сексом?

– Сексом, Ари.

– Нет, я не занимался сексом, Данте. Но хотел бы.

– Я тоже. Понимаешь, о чем я? Мы хорошие.

– Хорошие, – повторил я. – Вот дерьмо.

– Дерьмище, – сказал он.

И мы оба расхохотались.

Данте весь вечер расспрашивал меня о чем попало. А я отвечал. Когда град с дождем прекратился, жара вдруг сменилась прохладой. Казалось, весь мир затих и успокоился, и мне захотелось стать миром и ощутить это спокойствие.

Данте поднялся со ступенек крыльца и вышел к дороге. Потом поднял руки к небу.

– Все это чертовски красиво, – сказал он и, повернувшись ко мне, добавил: – Пойдем прогуляемся.

– А как же кроссовки? – напомнил я.

– Папа бросил их в сушилку. Ну и к чертям их!

– К чертям!

Разумеется, мне и раньше доводилось ходить босиком по мокрому асфальту и чувствовать дуновение свежего ветра на лице. Но мне почему-то казалось, что все это происходит со мной впервые.

Данте что-то сказал, но я не услышал. Я смотрел на небо, на темные облака, и вслушивался в отдаленные раскаты грома.

Я повернулся к Данте. В его длинных темных волосах играл ветер.

– Мы уезжаем на год, – сказал он.

Мне вдруг стало грустно. Нет, даже не грустно. Ощущение было такое, будто меня кто-то ударил.

– Уезжаете?

– Ага.

– Зачем? В смысле когда?

– Папа получил временную работу в Чикагском университете. Кажется, они хотят взять его в штат.

– Здорово, – сказал я.

– Ага, – отозвался он.

Только что я был счастлив, а теперь меня душила горечь. И горечь эта была невыносимой. Я не смотрел на Данте. Я просто разглядывал небо.

– Это в самом деле здорово. Так когда вы уезжаете?

– В конце августа.

Еще шесть недель. Я улыбнулся.

– Здорово.

– Ты постоянно повторяешь, что это «здорово».

– Ну ведь так и есть.

– Да, так и есть. И тебе ничуть не грустно, что я уезжаю?

– А почему я должен грустить?

Он улыбнулся, и лицо у него вдруг стало