принялся листать страницы и вскоре обнаружил запись, которую сделал через неделю после своего пятнадцатилетия:

Мне не нравится быть пятнадцатилетним.

Мне не нравилось быть четырнадцатилетним.

Мне не нравилось быть тринадцатилетним.

Мне не нравилось быть двенадцатилетним.

Мне не нравилось быть одиннадцатилетним.

Не то что десятилетним. Мне нравилось быть десятилетним. Не знаю почему, но тот год у меня выдался отличный. Учиться в пятом классе было здорово. У меня была крутая учительница (миссис Педрегон), а еще я почему-то всем нравился. Хороший был год. Шикарный. Пятый класс.

Но вот мне пятнадцать, и все как-то неловко. Голос у меня теперь какой-то странный, а еще я все время во что-нибудь врезаюсь. Мама говорит, что я расту так быстро, что мои рефлексы за мной не успевают.

Мне не очень нравится взросление.

Тело вечно делает что-то, что я не могу контролировать, и это мне совершенно не по вкусу. К примеру, у меня вдруг ни с того ни с сего выросла куча волос. Под мышками, на ногах, на… Ну, в общем, между ног. Нет, мне это совсем не нравится. У меня даже на пальцах ног волосы выросли. Какого хрена?

И ноги у меня теперь как лопаты. Зачем мне большие ноги?

Вот в десять ноги у меня были обычные и я совершенно не переживал о своих волосах. Я хотел только одного – научиться безупречно говорить на английском. В тот год лишь одно занимало мои мысли: я хотел избавиться от типичного мексиканского говора и стать настоящим американцем. А быть американцем – значит говорить как американец. И плевать, если внешне я на американца не похож.

Да и как вообще выглядят американцы? Бывают ли у них большие руки, ноги и волосы… ну, между ног?

Читая собственные записи, я сгорал со стыда. Серьезно, ну что за pendejo[21]. Какой отстой – писать всякую фигню о своем теле и волосах. Неудивительно, что дневник я забросил. Это все равно что вести учет собственной тупости. Зачем я это делал? Зачем напоминать себе, каким идиотом я был?

Не знаю почему, но я не запустил ежедневником в стену, а продолжил его листать. И тут наткнулся на размышления о брате.

У нас дома нет ни одной фотографии моего брата.

Есть свадебные фото старших сестер. Есть фото маленькой мамы в платье для первого причастия. Фото отца во Вьетнаме. Мои детские фото: вот я грудничок, вот в первый день школы, вот с призом за победу на соревнованиях.

Есть фотографии трех моих племянниц и четырех племянников.

Есть фотографии дедушек и бабушек, которые давно умерли.

Весь наш дом увешан фотографиями. Но среди них нет ни одной с моим братом.

Потому что он в тюрьме. И дома о нем никто не говорит. Как будто он умер.

Нет, даже хуже, ведь о мертвых говорят – о них рассказывают. И рассказывают с улыбкой. Или смехом.

Мы вспоминаем даже Чарли – нашу старую собаку. Представьте, умершая собака удостоена упоминаний. А брат мой – нет.

Он вычеркнут из истории нашей семьи. И есть в этом что-то неправильное. Ведь мой брат – это нечто большее, чем слово на школьной доске. Я это к тому, что мне задали написать сочинение об Александре Гамильтоне[22], а я даже знаю, как он выглядит.

Но лучше бы я писал о своем брате. Правда, сомневаюсь, что в школе кто-то захочет читать о нем сочинение.

Я гадал, наберусь ли я когда-нибудь смелости, чтобы расспросить родителей о брате. Однажды я попытался поговорить о нем с сестрами, но Сесилия и Сильвия чуть не испепелили меня взглядами: «Не надо о нем говорить». Помню, я тогда подумал, что, будь у них пистолет, они бы меня пристрелили.

Я вдруг поймал себя на том, что тихо повторяю под нос: «Мой брат в тюрьме, мой брат в тюрьме, мой брат в тюрьме». Я хотел прочувствовать эти слова, произнеся их вслух. Иногда слова походят на еду – ты ощущаешь их на языке. И у тех слов был вкус: «Мой брат в тюрьме». Они горчили.

Но хуже всего то, что они жили внутри меня. И сочились наружу. Слова контролировать непросто. По крайней мере иногда.

Я не понимал, что со мной происходит. Меня поглощал хаос, и это пугало. Я был похож на комнату Данте до того, как он привел ее в порядок.

Порядок. Вот что мне было нужно.

Я взял свой дневник и стал писать:

В моей жизни происходит следующее (последовательность случайная):

У меня грипп, и чувствую я себя ужасно – как физически, так и морально.

Я всегда себя чувствую ужасно, только причины всегда меняются.

Я рассказал отцу, что мне постоянно снятся кошмары. Это правда. Я еще никому о них не рассказывал. Даже себе в этом не признавался. Я это понял, только когда произнес вслух.

Я на секунду возненавидел маму, когда она сказала, что у меня нет друзей.

Я хочу больше узнать о брате. Интересно, если узнаю – не возненавижу ли?

Отец обнимал меня, когда у меня была температура, и мне хотелось, чтобы он обнимал меня вечно.

Дело не в том, что я не люблю маму с папой. Дело в том, что я не знаю, как их любить.

Данте – мой первый настоящий друг. Это меня пугает.

Думаю, если бы Данте знал меня получше, я бы ему не нравился.

Одиннадцать

Нам с мамой пришлось просидеть в поликлинике больше двух часов, но мы подготовились. Я взял с собой томик стихов Уильяма Карлоса Уильямса, который принес мне Данте, мама – роман «Благослови, Ультима!»[23].

В комнате ожидания мы сидели друг напротив друга. Я знал, что мама меня изучает, поскольку чувствовал на себе ее взгляд.

– Не знала, что ты любишь поэзию, – сказала она.

– Это книга Данте. У его отца таких куча.

– Замечательно, что он этим занимается.

– В смысле преподает?

– Да. Это прекрасно.

– Наверно, – сказал я.

– Вот у меня в университете не было профессоров-мексиканцев. Ни одного. – В глазах ее на секунду вспыхнул гнев.

Я так мало о ней знал. О том, через что она прошла; о том, каково это – быть ею. На самом деле раньше мне было почти все равно. Только сейчас я стал задумываться, размышлять. Стал размышлять обо всем на свете.

– Тебе нравится поэзия, Ари?

– Наверное, да.

– Может, однажды ты станешь писателем, – сказала она. – Поэтом.

Я никогда не слышал слов прекраснее.