Умолчать о чем-то – это одно, а вот актер я никудышный.

Самое забавное, что именно на той машинке я научился печатать и наконец-то приобрел хоть какой-то навык. А с бейсболом не сложилось. В школьную сборную я попал, но тренировки ненавидел. Ходил на них только из-за отца.

Я не знал, почему вдруг стал обо всем этом думать. Со мной такое постоянно случалось. Как будто бы в мозгу у меня было персональное телевидение и я сам выбирал, что смотреть и когда переключать каналы.

Я подумал, не позвонить ли Данте. А потом решил, что не стоит. Понял, что не хочу ни с кем разговаривать. Хочу побыть наедине с самим собой.

Я вспомнил о старших сестрах и о том, как близки они были друг с другом и как далеки от меня. Я понимал, что это из-за разницы в возрасте. Возраст был важен. Для них. И для меня тоже. Я родился «поздновато». Так они говорили. Однажды они болтали между собой на кухне и, когда речь зашла обо мне, произнесли это «поздновато». Я уже не в первый раз слышал его в свой адрес. Мне не нравилось, когда меня называли поздним ребенком, поэтому в тот день я решил выразить свой протест.

– Это вы родились слишком рано, – сказал я, глядя на Сесилию, одну из своих сестер. Затем улыбнулся и покачал головой. – Разве это не печально? По-моему, охренеть как печально.

Сильвия, моя вторая сестра, меня отчитала:

– Ненавижу это слово. Не произноси его, это просто неуважительно.

Можно подумать, со мной они были уважительны. Черта с два.

Сестры пожаловались маме, что я ругаюсь. Мама на дух не выносила ругательства. Она выразительно на меня посмотрела.

– Слово на букву «о» свидетельствует о полном неуважении к собеседнику и отсутствии воображения. И не закатывай мне тут глаза.

Я отказался извиняться за сказанное, и меня наказали.

Зато сестры больше не говорили, что я родился «поздновато». По крайней мере, при мне.

Наверное, злился я оттого, что не мог пообщаться с братом. Да и с сестрами нормально поболтать не мог. Нет, им не было на меня плевать, но обращались они со мной скорее как с сыном, чем как с братом, а я в трех матерях не нуждался. Потому я и был одинок. И в этом одиночестве мне хотелось поговорить с ровесником. С кем-то, кто не считает слово на букву «о» признаком плохого воображения. Ведь иногда, ругаясь, я ощущал себя свободным.

Мои дневниковые разговоры с самим собой походили на общение со сверстником. Иногда я просто записывал туда все ругательства, какие мог вспомнить. От этого сразу поднималось настроение.

Мама была очень строга в своих правилах. Правило для папы: не курить в доме. Правило для всех: не ругаться. Она ревностно следила, чтобы мы следовали этим правилам. Даже когда ругался отец, виртуозно выстраивая грубые слова в цепочку, она строго на него смотрела и говорила: «Иди на улицу и ругайся там, Джейми. Может, какой-нибудь бродячий пес оценит твою ругань».

Мама была человеком мягким и в то же время строгим. Наверное, характер и помогал ей выживать. Я не хотел ссориться с ней из-за правил, а потому обычно ругался про себя.

А еще я ужасно злился из-за своего имени. Ангел Аристотель Мендоса. Я ненавидел свое первое имя и никому не позволял себя так называть. Все до единого Ангелы, которых я встречал, были жуткими придурками. Да и Аристотель – так себе имечко. Я знал, что назвали меня в честь прадедушки, но то же имя носил самый известный философ всех времен. И это меня жутко бесило. Все вечно от меня чего-то ждали. Чего-то, что я не способен был им дать.

Так что я переименовал себя в Ари.

Если поменять две последние буквы местами, то получится слово Air – воздух.

Наверное, здорово было бы стать воздухом.

Быть чем-то и ничем одновременно. Быть необходимым и невидимым. Быть тем, в ком все нуждаются, но кого никто не видит.

Восемь

Мама прервала поток моих мыслей (если это вообще были мысли):

– Тебя Данте к телефону.

Проходя мимо кухни, я заметил, что мама разбирает кухонные шкафы. Что-что, а лето для мамы всегда означало генеральную уборку.

Я рухнул на диван в гостиной и взял трубку.

– Привет, – сказал я.

– Привет, – ответил Данте. – Что делаешь?

– Ничего. Чувствую себя по-прежнему паршиво. После обеда мама поведет меня к врачу.

– А я надеялся, что мы сходим в бассейн.

– Черт, – вздохнул я. – Не могу, сам понимаешь…

– Да ничего. Значит, ты просто сидишь дома?

– Ага.

– Что-нибудь читаешь, Ари?

– Нет. Просто думаю.

– О чем?

– О всяком.

– Всяком?

– Ну обо всяких штуках…

– О каких?

– Ну, к примеру, о том, что мои сестры и брат намного меня старше. И о том, что я из-за этого чувствую.

– А сколько им – твоим сестрам и брату?

– Сестры – близнецы. Они, конечно, похожи, но не прямо копии друг друга. Им сейчас по двадцать семь. Мама родила их в восемнадцать.

– Ого! – выдохнул Данте. – Двадцать семь.

– Да, ого. – Помолчав, я добавил: – Мне пятнадцать, и у меня уже три племянницы и четверо племянников.

– По-моему, это очень круто, Ари.

– Поверь мне, Данте, ничего крутого в этом нет. Они даже не зовут меня дядей Ари.

– А сколько лет твоему брату?

– Двадцать пять.

– Я всегда хотел брата.

– Ага, но у меня его, можно сказать, и нет.

– Почему?

– Мы о нем не говорим. Как будто он умер.

– Почему?

– Он в тюрьме.

Я еще никому не рассказывал о брате. Ни слова – ни единой живой душе. И от этого мне сразу стало как-то неприятно.

Данте молчал.

– Давай не будем о нем говорить, – сказал я.

– Почему?

– Мне неприятно.

– Ты не сделал ничего плохого.

– Я просто не хочу о нем говорить, ладно?

– Ладно. Но знаешь, Ари, у тебя правда очень интересная жизнь.

– Не особо, – сказал я.

– Особо, – сказал он. – У тебя хотя бы есть родственники. А у меня – у меня только мама с папой.

– А двоюродные братья и сестры?

– Они меня не любят. Они считают, что… Ну, что я на них не похож. Понимаешь, они настоящие мексиканцы. А я – это, ну… как ты там меня называл?

– Почо.

– Вот именно. Я плохо говорю по-испански.

– Язык можно выучить, – возразил я.

– Учить испанский в школе и учить его дома и на улице – не одно и то же. И вообще все сложно, потому что