одного из заключенных, выгуливает на поводке кролика – всем на потеху. Две арестантки самозабвенно играют на клавесине и арфе, и когда инструменты смолкают, Робер рассказывает, как однажды в молодости, лазая по развалинам Колизея, чуть было не сорвался, а еще, как, собрав всё свое мужество, нанес визит Пиранези. О дозволении мастера у него учиться и рисовать вместе с ним подземные склепы. Об ужасных сценах на вилле Саккетти Робер не упоминает ни словом. На художнике неизменная фиолетовая тога, доходящая до колен, так что о его сложении можно только догадываться. Широкий лоб разрезают две глубокие морщины, а на лице, вообще-то розовом и гладком, редкие оспины. Черные кустистые брови, как и жидкие волосы, покрыты сединой. Если на тюремном дворе затеивается игра в салки, Робер, невзирая на возраст и тучность, почти всегда выходит победителем. Маленькие его глазки по-прежнему горят весельем. Когда он смеется, его мясистая нижняя губа дрожит, а на подбородке показываются две ямочки. Поднимая бокал вина, Робер радостно возглашает, что из всех несчастных затворников Сен-Лазара он самый счастливый. Однако он предпочитает помалкивать, что залогом столь неколебимой его беспечальности является твердая вера в то, что умрет он на гильотине, как и всякий обитатель здешних мест. «Stat sua cuique dies»[3], цитирует он частенько Вергилия и заливается заразительным смехом, – человек, еще не хлебнувший горя, как мог бы иной подумать. Мало кто знал, что дети его умерли, болезни прибрали всех четверых. Он был готов ко всему. Уже нарисована собственноручно могила, построена из остатков хвороста миниатюрная гильотина – не плохо бы понимать механизм, с помощью которого скоро аккуратно отделят от туловища и его, Робера, голову. Каждые пару дней до камеры долетает эхо барабанной дроби, возвещающее о приближении темных подвод, что забирают заключенных и везут их в суд.

Через несколько недель, студеным и солнечным майским утром 1794 года, он топчется в тюремном дворе вместе с другими узниками, когда вдруг выкрикивают его имя. Час пробил, думает он и уже собирается сделать шаг вперед, но в ту же секунду вызывается другой – по воле судьбы его однофамилец – и подставляет свою грудь клинку. Юбер Робер выходит на свободу. Ему суждено прожить еще много лет и скончаться от апоплексического удара в своем ателье на улице Нёв-деЛюксембург. Он упал замертво, так и не выпустив из рук палитру.

Через год после смерти Робера, в июле 1809-го, два архитектора и примкнувший к их компании врач держат путь в забытую богом удушливую долину, неподалеку от Рима. Еще издали лошади начинают проявлять беспокойство и даже под ударами хлыста наотрез отказываются тянуть пролетку до конца заросшей наглухо аллеи, так что путешественникам не остается ничего другого, как пройти последний отрезок дороги пешком; наконец после всех перипетий они приближаются к вилле Саккетти, что у подножия Монте-Марио – того самого холма, где разбивали лагерь все завоеватели Рима, в числе которых – небезызвестный офицер наполеоновской армии; это им в феврале 1797 года был отдан приказ об изъятии всех значимых ценностей и произведений искусства и о транспортировке их в самопровозглашенную страну свободы – Французскую республику и ее столицу, школу Вселенной, – Париж; приказ, развязавший руки комиссарам, которые разграбили папскую сокровищницу, исполосовали в клочья ковры Рафаэля, распилили картины и фрески, отбили у скульптур руки и ноги.

Если отцы шли сюда, чтобы восхищаться, то их дети – грабить всё, что вызывает восхищение. Весь металл, весь мрамор церквей выломан и распродан, могилы святых разорены, золотые реликварии, дароносицы и табернакли пущены с молотка, алтари, не тронутые даже готами, разворочены, с лица города вытравлены инсигнии знати: дуб Делла Ровере, бык Борджиа, шары Медичи, лилии Фарнезе, пчелы Барберини и три черные полосы Саккетти, уцелевшие после дикого разгула только здесь, в Адской долине.

Господа архитекторы поднимаются по обветшалым ступеням. Они хотят найти место для кладбища, последнего пристанища мертвых. Из руин планируют возвести часовню, а в окрестных владениях разбить некрополь, просторный и открытый ветрам, с высокими стенами, которые укрывали бы его своей тенью. Ведь как только папа был взят под стражу и в качестве драгоценнейшего трофея отправлен во Францию, все кладбища в границах Аврелиановой стены немедленно позакрывали. Рим лишился своих сокровищ, Аполлона, Лаокоона, даже Бельведерского торса, включая африканских верблюдов, львов и медведя из Берна; всю поживу, погруженную на украшенные ветвями лавра боевые колесницы, тянули волы – через Ботанический сад, что возле Пантеона, к Марсову полю; и триумфальное это шествие длилось двое суток – под небом, затянутым серым свинцом, которое разрядилось к вечеру первого дня, побудив своевольных хронистов сделать следующую запись: солнце одержало победу над тучами так же, как восторжествовали над тиранией силы свободы.

Только неподъемная колонна Траяна по-прежнему стоит, где стояла. Население Рима уменьшилось почти на треть; жилого места больше, чем жителей. От обителей и дворцов уцелели лишь голые стены, и сколько бы ни предупреждали врачи в своих воззваниях и речах об исходящей от гниющих трупов опасности, как бы настоятельно ни рекомендовали хоронить мертвых за воротами города и как можно скорее – из церковных подвалов всё еще сочится знакомый приторно-гнилостный запах тлена. На смену патриархальным ритуалам пришел закон, отныне он должен стоять на страже гигиены. Но римляне медлят, не больно по нутру им зарывать в сырую землю своих где-то за городом, в долине Инферно, они хотят хоронить их в каменных склепах, в мавзолеях и криптах, поблизости от святых мощей, как повелось с незапамятных времен.

Кладбище никогда не откроют. Зарастет ежевикой Колизей. На Форуме окопаются археологи. Вилла утонет в песке и просядет, аллею обживут овцы. Пинии и кипарисы по-прежнему будут источать еле уловимый сладковатый аромат, и еще долго будут тянуться в эти места художники, пока не обратятся в прах последние руины.

Манхэттен

Мальчик в голубом

или Изумруд смерти

* Весной 1919 года в окрестностях Берлина, а также на территории замка Фишеринг, в Мюнстерланде, проходили съемки первого фильма Фридриха Вильгельма Мурнау «Мальчик в голубом». Ключевым его реквизитом стала одноименная картина Томаса Гейнсборо, где оригинальный портрет был заменен изображением главного героя Томаса ван Веерта, роль которого сыграл Эрнст Хофманн. Существует несколько версий того, как разворачивался сюжет, но общая линия во всех них одна: протагонист, последний – обнищавший и одинокий – отпрыск некогда знатного семейства, живет со старым слугой в родовом замке. Он подолгу простаивает перед портретом одного из предков, чувствуя с ним мистическую связь – не только из-за разительного внешнего сходства. Что, если в него, Томаса, переселилась душа молодого человека, на чьей груди поблескивает пресловутый изумруд смерти, принесший его роду столько горя? Камень спрятали в надежде отвести от семьи проклятие. И вот однажды Томас видит сон, как «мальчик в голубом» сходит с холста и ведет его к тайнику. По пробуждении он наведывается в указанное место и действительно обнаруживает там изумруд, однако внять мольбам старого слуги и избавиться от находки не желает. В то же самое время заявившиеся в замок бродячие артисты обирают Томаса до нитки. Тот остается ни с чем: изумруд украден, дом сгорел, портрет уничтожен. Герой заболевает, и только беззаветная любовь и самоотверженность красавицы-артистки возвращают его к жизни.

† До сих пор нет никаких доказательств, подтверждающих, что премьера фильма действительно состоялась. Скорее всего, он никогда не входил в основную программу киносеансов, поскольку в критике того времени о нем нет ни одного упоминания. Картина считается утерянной. В собрании Берлинской немецкой фильмотеки среди снятых на нитропленку фильмов хранятся 35 коротких фрагментов «Мальчика в голубом» в пяти различных цветовых версиях.

Похоже, она простудилась. Из носа течет в три ручья. А разве он был заложен? Ничего такого она не припоминала. И эта неопределенность настораживала. Что-что, а за здоровьем она следила внимательно. Куда опять подевались эти чертовы салфетки? Ведь только что лежали здесь. Проклятие! Без них нет смысла даже соваться на улицу. Так вот же они, под зеркалом! Отправляйтесь-ка, милые, в сумочку, так-так, теперь