– Что с вами? – спросил я.

– Я вспомнила рассказ Хельмута. Не верю, не хочу верить. Его рассказ не может быть правдой, скажите! Вы слышали про расстрел киевских евреев? Вероятно, советская пропаганда.

– А если правда?

– Не верю.

– Госпожа графиня, скажите: когда смотрите картину Брейгеля – вы разглядываете фрагмент или все полотно? Могу я напомнить Гёте? – И я прочел из «Фауста»:

Здесь не тевтонской пляской смерти

Вас встретят ряженые черти

Здесь жизнерадостнее тон!

В дни римского коронованья

За Альпами край ликованья

К державе присоединен.

– К чему эти стихи?

– На Восточном фронте скверно, но в Италии, Греции, Испании, Франции – превосходно. Священная Римская империя велика. Не глядите на один фрагмент.

К нам подошел болгарский солдат с подносом – чай и традиционные болгарские сладости. Так, в сопровождении рослых солдат с висячими усами, мы доехали до конечной станции. До Ржева оставалось сто километров.

Посещение лагеря во Ржеве было наименьшим из возможных зол – ничего страшного мы увидеть не могли. В Аушвице им бы нашлось на что посмотреть. Как типично для сердобольных аристократов: ехать на край света с ненужной там помощью и не заметить просящего калеку у парадных ворот.

Дамы были удивлены, что генерал не встретил их на полустанке, однако Модель прислал адъютанта, Рудольфа Мэкера, офицера галантного.

Мы ехали на автомобиле Вальтера Моделя. Для личного секретаря Адольфа Гитлера это было естественным комфортом; впрочем, как раз мне внимания уделили меньше, нежели дамам, – я отнес это на счет куртуазности адъютанта. За нами следовал транспорт с охраной.

Елена была в черном кожаном пальто, похожем на пальто эсэсовца. Эсесовцы носили такие пальто, перепоясанные ремнем со стандартной бляхой, на которой были выбиты буквы EНT («Ehre Heist Treue») – то была цитата из речи Гитлера «Эсэсовец, твоя честь в верности». Имелась в виду верность именно фюреру нации; Гиммлер создал из фразы символ. Я успел подумать, что вермахт такой девиз не устроил – армейские офицеры выбили на своих ремнях «Gott mit Uns» – «С нами Бог», отнюдь не фюрер. Прежде сопоставление девизов не пришло бы мне в голову – но я слишком много думал об армейском заговоре.

Адъютант развлек дам беседой: выяснилось, что охота здесь неплохая. Генерал страстный охотник. Даже во время январских событий находил время. Ах, этот Вальтер! Дамы посмеялись, хотя настроение наше было подавленным. Войну мы не видели, но чувствовали всем существом – спиной, локтями, щеками. Война была в воздухе – вязкая липкая война.

Через два часа въехали во Ржев. Проехали сожженные кварталы предместья, ряды опустевших деревянных домов, несколько каменных бараков, выгоревших до основания, затем пошел сохранившийся квартал старинной застройки – там были лавки, даже небольшой рынок, затем проехали фабрику, превращенную в крепость, полосу дзотов и противотанковых укреплений, зенитную батарею. Адьютант комментировал увиденное.

– Мы на юго-западе города, – пояснял адъютант, – вы видите третью линию обороны.

– Построили быстро, – сказал я.

– Передайте фюреру, германские солдаты стараются, – и дамам: – Вы уверены, что действительно хотите видеть объект? Вместо посещения лагеря я бы предложил вам охоту на тетерева.

Дамы пожали плечами. Они не представляли, что увидят. Это была причуда, а причуды невозможно отменить.

– Если я правильно понял генерала, – сказал Мэкер, – ваш сын служит в Девятой армии.

– У вас служит и его друг, Отто Кумм, – сказала Елена. – Про него мой сын рассказывал чудеса.

– Кумм – храбрец. Знаете этого молодого человека?

– Молодого человека я кормила жареной картошкой на кухне – в тридцать третьем. Давно! Мне было всего тридцать пять, казалось, вся жизнь впереди, представляете, Фрая?

– Знаю слишком хорошо. Наш Хельмут-младший только родился. Я думала – вот оно, счастье.

– Не могу поверить в эти невозможные цифры, – галантно сказал Мэкер.

– Мне сорок пять лет, господин Мэкер. – Елена научилась до такой степени не стесняться возраста, что бравировала им.

– Согласитесь, лагерь для военнопленных на самое подходящее место, чтобы принимать даму. Есть работа, которую должны делать только мужчины. Не припомню, чтобы женщины посещали наши лагеря.

– Неужели? – сказала графиня фон Мольтке. – А как же Эльза Кох?

– Эльза Кох… Позвольте… – Адъютант отвернулся, делая вид, что припоминает.

Они собрали досье, думал я. Эльза Кох по прозвищу «Бухенвальдская овчарка» была женой коменданта лагеря в Бухенвальде Карла Коха; заключенные боялись ее больше, чем ее мужа. Эльза Кох приказывала шить из кожи убитых перчатки и абажуры. Ее еще называли «Фрау Абажур». Я надеялся, что про абажуры Елене пока не доложили. После успешной работы в Бухенвальде чету Кохов перевели с повышением в Майданек, где уровень смерти был значительно выше – в Бухенвальде в день умирали 120 человек, для Майданека пределов не было.

Интересно, что именно из этого знает Елена. Мольтке – люди пунктуальные, юристы любят подробности.

Вообще говоря, Кох был обаятельный человек, придерживался либеральных взглядов в бизнесе. Однажды я наблюдал его на конгрессе партии – Кох говорил здраво. Я слышал, его потомки сделали неплохую карьеру; что-то по финансовой части.

Мы подъехали к лагерю.

Немецкие лагеря состояли из трех зон. Сперва шла зона бараков, оцепленная проволокой, за ней комендантская зона с административными бараками, в этой части располагались также печи и крематорий, потом шла зона коттеджей, где у каждого офицера был свой небольшой домик с небольшим палисадником. Женщины – некоторые офицеры обзавелись экономками из местных жительниц – ждали мужчин с работы, варили обед. Женщины выходили на крыльцо, высматривали своих мужчин сквозь морозный туман, сквозь дым крематория. Из труб коттеджей тянуло духом теплого жилья, иногда зимний воздух наполнялся запахом жареной картошки, значит, какому-то офицеру сегодня повезло. Из-под руки, прищурившись на низкое красное солнышко, высматривала хозяйка офицера, идущего домой. Сейчас он войдет в сени, стряхнет с шинели снег.

Зимние домики офицеров по-новогоднему были припорошены снегом, но в зоне бараков снега не было совсем – земля стояла черная, выеденная беззубыми ртами умирающих. Черный квадрат остался после съеденного снега, заключенные съели все, они съели снег и съели редкие травинки под снегом, высосали воду из ям. Это была сухая черная земля – а за проволокой лежал глубокий снег.

Хорошо, что это был заурядный дулаг, каких сотни по России – а не Майданек, не Собибор, не Биркенау, не Бжезинка. Мы прошли сквозь зону бараков и не увидели, как голых людей гонят по Himmelstrasse, «дороге в небо», как называли в лагерях уничтожения огороженный колючей проволокой узкий коридор, который вел прямо в газовую камеру. По таким коридорам ежедневно гнали сотни и тысячи евреев, их раздевали, приговаривая: сейчас вы пройдете дезинфекцию, а затем вас отправят на работы в Польшу. И голые костлявые евреи и еврейки шли в камеры, понимая, что их сейчас задушат, но цепляясь за фразы палачей: ведь блокфюрер сказал, что только дезинфекция. Им состригали волосы и заставляли аккуратно сложить вещи: вещи отправляли спецпоездами в Германию – из Биркенау вывезли двадцать семь вагонов детских колясок – что остались от задушенных младенцев. Голых евреев вели по Himmelstrasse, названной так в честь Гиммлера, чье имя обозначает «небесный», и отчасти – в духе средневековых хоралов: удачный культурный компромисс. Детки смолкали на руках голых костлявых матерей – догадывались, что их сейчас задушат. А потом их душили, а трупы сгребали ковшом бульдозера и складывали в ящики, которые транспортировали в крематорий, еврейские трупы сжигали в печах, а пепел и кости ссыпали в могилы. Захоронением занимались тоже евреи – те, что рассчитывали прожить немного дольше; иногда это удавалось. Спустя месяцы зондеркоманда № 1005 уничтожала следы казни. Могилы разрывали, обливали бензином, начисто выжигали захоронение, словно и не было на земле евреев никогда – не было этих горбоносых визгливых женщин с их курчавыми детками. Мираж был – и растаял.