– Быть покорным иногда трудно, – сказал Симонис, кивком головы указывая на бестий, рычавших на него из рвов.

Дервиш продолжал говорить, радуясь тому, что унижает Симониса видениями мрачного и такого, казалось, неизбежного будущего.

– Все будут считать страдания нормой, а счастливых будут презирать. О, как страстно надеюсь я, что зависть нанесет свой отпечаток и осветит грядущие столетия! Массы будут жить в невежестве, таким же людям, как ты, тем, которые понимают, нам придется, по крайней мере, дать немного побунтовать. Мы убьем не всех вас, мы просто позаботимся о том, чтобы преподнести вам ложных проповедников, которыми мы будем управлять и держать под контролем. Да, они будут знать каждого из вас, если мы решим уничтожить вас. Вашими страданиями мы питаемся, это подстегивает нас, придает нашей задаче оттенок веселья. Разве почетно было бы восторжествовать над стадом слепых и глухих животных? Нет ничего великого в том, чтобы действовать в гармонии с законами природы. Истинная власть заключается в том, чтобы суметь направить течение воды вспять, позволить средним подняться над храбрыми, вознаградить несправедливость, похвалить уродство. Мы отделим людей от природы и поселим их в большие ульи без окон. В конце концов они забудут, как получается куриное яйцо, что такое копна сена, как выглядит обычный цветок одуванчика. Наш триумф наступит, когда мы отделим народы даже от Бога и займем его место. Вот что уготовила вам судьба: судьба – это мы.

– Может быть, вы и есть судьба, но без денег, без оружия и лжи вы ничто, – со странным спокойствием ответил Симонис, словно проповедь дервиша была ему хорошо известна и ему нужно было вставить последнее замечание, которое, однако, ничего не даст. Он был похож на солдата, который выпускает последний выстрел из своего ружья против превосходящего численностью противника.

– Деньги и оружие полезны, это верно, – согласился Кицебер-Палатино. – Но мы уже очень богаты, и нам скучно. Более того: богатства больше не существует. Уже сейчас мы заменяем золото на бумажные деньги, оплату на обещания. Богатство – это только идея. А самое могущественное оружие – это власть над идеями. Ложь тоже имеет значение в игре, она делает ее интереснее. Ибо мы…

– Вы все сумасшедшие, – перебил его Симонис, вкладывая в эти немногие слова весь отеческий сарказм, которого заслуживают глупые шутки детей, глупцов и душевнобольных. – Ни одно человеческое существо не готово принести в жертву свою собственную жизнь только ради того, чтобы причинить боль близким и передать эту миссию потомкам. Вы – да. Если мир падет перед вашей подлостью, то только благодаря одному-единственному истинному оружию, которым вы обладаете: оружию безумия.

Казалось, Кицебер удивлен, на миг он замер. А затем сделал знак обоим своим приспешникам. Один из двоих пошел к выходу из туннеля, который вел к загонам. Второму тем временем удалось перезарядить пистолет, и теперь он целился Симонису в ноги. Было ясно, что произойдет: первый палач очистит одну из двух ям, второй ранит Симониса выстрелом, но не убьет. Так мой подмастерье упадет в одну из ям, конечно же, он выберет пустую. И там он будет беспомощен перед своими врагами. Под пытками они выведают у него некоторую небезынтересную информацию.

– Ты будешь с нами только какое-то время, – сказал дервиш, – потом снова будешь свободен. Конечно, ты станешь повсюду рассказывать о том, что произошло, но никто тебе не поверит, даже твои люди. Мы оклевещем тебя и распространим слух о том, что ты продался нам. Скоро заподозрят, что тебе уже нельзя доверять. Все станут задаваться вопросом: почему Симониса пощадили? Ты будешь один, без чести, без родины. Но живой.

– Ты слишком торопишься. Даже кажется, что тебе уже все удалось. Это ваших рук дело – то, что мир становится все хуже, конечно, но если бы все шло по вашему плану, то он испортился бы гораздо раньше! Истина заключается в том, что вы в отчаянии, потому что на протяжении столетий вы пытаетесь искоренить веру в Христа, но результат ваших усилий каждый раз, вопреки ожиданиям, оказывается намного меньше желаемого. Ваша проблема всегда одна и та же: «Камень, отвергнутый строителями, становится во главе угла», – так говорится в псалме. Игра еще не доиграна, и счет не в вашу пользу. И поэтому я спрашиваю тебя: действительно ли вы уверены в том, что правите миром? Вам никогда не приходило в голову, что Господь терпит вас, более того, что он избрал вас для своих непостижимых целей?

Это были те самые размышления, которые мы услышали от Атто незадолго до того, как оказались в Месте Без Имени. Я горько усмехнулся: аббат и Симонис были действительно на одной стороне – на стороне людей.

– Мир – это пробный камень для душ, Кицебер, – продолжал Симонис, – и вы – не что иное, как инструменты Божественного плана. Все мы часть Божественных намерений, даже такие проклятые души, как ты. Или ты не знаешь Библии? Разве не знаешь, что написано в Книге Иова? Первым произвел прививку не кто иной, как Сатана, и он был послан Богом, чтобы испытать Иова страшной болезнью, от которой тот с ног до головы покрылся гнойниками.

Дервиш задрожал. Быть может, от холода. А может быть, из-за слов Симониса.

– И, возвращаясь к нам двоим, – продолжал мой подмастерье. – Почему ты так уверен, что все произойдет именно так, как ты предсказываешь? Не думаешь, что кто-то может в последний миг испортить тебе всю игру?

С этими словами Симонис поискал меня в темноте взглядом: он был уверен в том, что я тоже за ним наблюдаю. Несмотря на полумрак, я разглядел на его лице слабую улыбку, быть может, это был привет. Я понял, что он был готов к тому, чтобы действовать, и ждал от меня того же.

– И кто же это сделает? – презрительно ответил Кицебер. – Друзья твои, что ли? Карлик, на которого ты работаешь, или аббат Мелани, эта высохшая мумия?

Тетива лука вероятностей натянулась до предела, вскоре стрела событий должна была отправиться в полет. И то был миг, когда раздался звук, сильный и оглушительный.

Пронзительной силы жалобная песня, исполняемая невидимым хором мужских голосов, зазвучала над Зиммерингер Хайде. Она раздавалась отовсюду и распространялась по всей округе, каждый комочек земли, каждый колос, каждый камень, каждая звезда на небосводе задрожала. Она жестоко ворвалась в мои уши, и я был вынужден закрыть их руками, чтобы барабанные перепонки не лопнули от этого крика. Казалось, само мироздание кричит во все горло, словно земля, небо и вода довели пение до контрапункта и стали петь псалмы по-турецки: да-да, литания раздавалась на турецком языке, и в тот миг, когда Кицебер торжествовал над Симонисом, невидимый хор выкрикнул имя Аллаха, словно новый Мохаммед-титан кричал от радости, прежде чем стереть Вену и окрестности с лица земли. И тут я вспомнил, что узнал от студентов о Золотом яблоке: должно быть, это тот хор, о котором рассказывал нам Драгомир Популеску, хор, обреченный на то, чтобы каждую пятницу кричать: «Горе вам, Аллах, Аллах!» – как тогда, в ту ночь, когда сорок тысяч воинов Касыма умерли в бою. Теперь кровавая баня повторялась, и сорок тысяч кричали о мести. Пока над нами, казалось, смыкалась вселенная, я понял, что в эту ночь решится судьба мира.