Его слова ошеломили меня. У меня возникла отчаянная потребность надеяться на что-нибудь. Иначе я не мог жить дальше. Все это было слишком для меня.

– Но когда снова воцарится мир… – начал я.

– Тогда война начнется снова, – перебил меня Атто.

– Но до сих пор войны заканчивались миром! – воскликнул я.

– Но не эта, – запальчиво возразил аббат Мелани. – Потому что война эта велась не на поверхности, она бушевала внутри самой жизни. Мир рушится, а никто не хочет этого замечать! Все, что было вчера, будет забыто. Забудут, что проиграли эту войну, что начали ее, забудут, что сражались. Поэтому эта война НИ-КОГ-ДА НЕ ЗА-КОН-ЧИТ-СЯ!

– Но если все же воцарится мир?

– Война начнется сначала.

– Но народы учатся на своих ошибках…

– Они разучиваются. Более того: ОНИ ОПУСТОШАЮТСЯ! – пронзительно воскликнул кастрат, заканчивая свою речь, чтобы предаться плачу. Он сидел в углу корабля и бил себя в грудь, словно грешная душа в чистилище.

Одиннадцать лет назад Атто внес решающий вклад в начало этой бесконечной войны. Он, веривший в то, что может управлять историей мира, был не более чем шахматной фигурой в руках таких людей, как Кицебер. Именно это он и понял теперь целиком и полностью, и это обрекало его на отчаяние.

Только слабая луна, которую почти совсем закрывали тучи, освещала купол неба. Дрожа от холода, я сидел рядом с Атто. Я должен был взять его за руку и вместе с ним уйти с корабля, но я чувствовал себя внутренне разбитым. Чернота ночи отняла у меня все силы.

Мне казалось, будто я вернулся в Рим, где мы с Атто и Угонио пересекали подземную реку священного города в хрупкой лодчонке, вооруженные только веслом и инстинктом. Но это была, как выяснилось позднее, всего лишь одна из множества параллелей между нынешней ситуацией и теми опасностями, которыми я подвергался ранее с аббатом Мелани: как и теперь, двадцать восемь лет назад в гостинице был больной, который, вероятно, был отравлен, и тогда тоже покушение на жизнь человека было замаскировано под заражение. Меня снова охватило чувство, что круг замкнулся. И мне почти казалось, что повторением одних и тех же событий мне давали понять, что истинное значение всех этих событий вскоре откроется.

Тем временем аббат Мелани впал в тяжелый сон без сновидений, это было видно по его лицу. Я обнял его, чтобы передать ему тепло своего тела.

Так я и лежал на жестких досках корабля и, наблюдая за звездами, вспомнил последние слова Симониса и связанную с этим задачу. Я чувствовал, что обязан попытаться, ради своего героического подмастерья. Я судорожно старался забыть тот миг, когда он слабо улыбнулся мне, чтобы затем рухнуть к диким животным в яму и умереть. Если мы захотим раскрыть перед слугами резиденции императора заговор против Иосифа, нас сочтут опасными безумцами. Нужно действовать иначе. О, если бы только корабль снова полетел! В мечтах я направлял его к императорской резиденции, где я, воспользовавшись своей изворотливостью трубочиста, спустился бы по железным ступеням и вошел бы в покои Иосифа Победоносного. Там я положил бы на видное место, быть может, на диван в проходной комнате, точный отчет о заговоре против его императорского величества и настойчиво отсоветовал бы подвергать его злонамеренном лечению Кицебера. Или попытался бы добиться того, чтобы меня выслушал один из камергеров Иосифа; или… ну, я толком и сам не знал, что именно, но что-то нужно было делать.

И в этот миг корабль из последних сил поднялся (по крайней мере, так показалось моей измученной душе) в воздух. Я тут же вскочил и занялся шатунами, чтобы направить корабль к императорской резиденции. Однако едва коснувшись их, я почувствовал, как они затрещали под моими пальцами, а корабль упрямо вздрогнул. Внезапный рывок заставил меня выпустить поводья (назовем их так) моего крылатого жеребца, и я предоставил ему свободу, как во время первого полета, лететь, как ему хочется. Мне тут же показалось, что он полетел ровнее, и это утешило меня. Правда, ненадолго, поскольку Летающий корабль, как я увидел в темно-фиолетовом тумане, летел прямо к верхушке собора Святого Стефана. И пока под нами проносились крыши и площади города, я смотрел, как неумолимо к нам приближается башня. Я взмолился, чтобы никто из городских пожарных, следивших за собором днем и ночью, не увидел наш парусник и не поднял тревогу.

– Не туда, проклятый корабль! – закричал я, вне себя от отчаяния. – Ты же знаешь, куда нужно лететь!

В то время как наше транспортное средство приближалось к церковной башне, я вновь вспомнил о том, как умирал Симонис. Снова в ушах зазвучал перекрывший яростный рев зверей крик сорока тысяч мучеников. Последние дни человечества, предвещенные смертью Опалинского, поглотили Симониса, подобно львам, и теперь я чувствовал затылком их дыхание. Несколько мгновений я стоял, парализованный страхом. А потом увидел.

Поначалу я подумал, что это галлюцинация. Казалось, его структура не принадлежит этому миру, но предмет, который я увидел, выглядел именно так, каким лицезрел его теперь и Атто: аббат проснулся, поднялся и, открыв от изумления рот, встал рядом со мной.

То был золотой шар, размером с яблоко, висевший в воздухе. Ни одно описание не могло бы точно передать его внешний вид; еще сегодня у меня сохранились очень слабые отголоски воспоминаний. Некоторые сны вспоминаются с трудом, но не по причине слабости памяти, а потому, что они могут жить лишь в определенном, отчужденном состоянии души. Подобно выброшенным на берег медузам, они растворяются, как только человек пытается овладеть ими с помощью сознания. Точно так же мое отчаянное состояние души в те часы позволило мне испытать то, что я и сегодня не могу точно передать. Могу сказать только, что субстанция золотого шара, парившего прямо над носовой частью Летающего корабля, напоминала нечто среднее между паром и металлом.

Охваченный изумлением, я внезапно вспомнил об одном из множества пророчеств по поводу Золотого яблока, услышанных за последние дни, то был рассказ Угонио. Война за испанское наследство, бушевавшая во всей Европе, будет выиграна Австрией только тогда, когда Золотое яблоко Юстиниана, то самое, которое обеспечит господство над христианским Западом, снова будет красоваться на вершине самой священной церкви Вены, то есть собора Святого Стефана. Именно там однажды появился архангел Михаил, и по легенде он держал в руке державный символ, изгоняя Люцифера мечом в форме священного креста.

Корабль тряхнуло: порыв ветра отнес покачивающееся судно к фиале башни. Краем глаза я, хотя и был захвачен видением золотого шара, увидел каменные завитки и волюты, украшавшие славный собор.

– Что здесь происходит? Сначала этот крик… а теперь яблоко… – дрожащим голосом пробормотал аббат Мелани, опираясь на мою руку. Он тоже понял, что это за золотой шар.

Однако я уже не слушал его. Потому что теперь я вспомнил, что на фиале собора Святого Стефана, если верить рассказу Угонио, должны быть начертаны таинственные слова, оставленные архангелом Михаилом.

И в этот миг тени прошлого окутали мои воспоминания, все слилось в непонятную магму: я попытался выглянуть из корабля, чтобы найти надпись на башне; корабль качнулся от сильного порыва ветра; я потерял равновесие; аббат Мелани, стоявший рядом со мной, снова сел на палубу корабля; я оперся на локоть и только благодаря этому не вывалился наружу. Бесконечны были эти секунды, когда я смотрел вниз, подо мной – нереальное видение собора Святого Стефана, огромный вал камней, выпирающий из-под крыши храма. Потом сияние Золотого яблока стало ярче, и пока я прикладывал все усилия к тому, чтобы не упасть и удержаться на борту корабля, яблоко исчезло, оставив после себя лишь шлейф светящейся пыли.