В начале 1981 г. Рудольф серьезно подумывал об отставке. Он сказал Найджелу, что хочет попросить Аштона создать для него новый балет – лебединую песню. «Он видел, как я начинал, так что будет хорошо, если он сможет меня проводить». В последующие недели он несколько раз упоминал о том, что перестает танцевать, сказав, что ему «лучше справиться с этим», и гадал, не «распадется» ли он в результате. Конечно, нерешительность начала сказываться на нем. В марте, за ужином в доме Чарльза Марленда, Рудольф страшно напился и стал агрессивным. Гости, разинув рты, смотрели, как ситуация накаляется. Танцовщик швырнул стаканом в картину и заревел: «Горите все в аду!» – а потом, шатаясь, ушел в ночь.

Чарльз, который выбежал за ним и отвез его назад, на Виктория-Роуд, по словам Найджела, «проявил чудесное великодушие в связи с причиненным ущербом». Он привык к такому поведению Рудольфа, который, вскоре после того, как они познакомились в 1960-х, швырнул в него содержимое своего туалетного столика. Правда, и сам Чарльз не был свободен от приступов злобы. Однажды в одной газете ему приписали «свойственную всем уроженцам Ольстера предрасположенность не прощать тех, кто ему перечил». Правда, с Рудольфом Чарльз всегда был великодушен и, хотя часто бывал «обижен и задет», по-прежнему охотно предоставлял себя в распоряжение танцовщика. «Может быть, я больше хочу быть тебе полезен, чем ты хочешь или тебе нужно, или ближе, чем приемлемо для такого одиночки, как ты. Как бы там ни было, достаточно сказать, что я сделаю для тебя что угодно. Я люблю тебя… вроде бы!»

Для Рудольфа такое постоянное стремление угодить было таким же удушающим, как и вездесущность Чарльза. Он всегда находился рядом – или подслушивал («немного сомнительно», по мнению Найджела) во время стычки во Дворце спорта с Макаровой, или доходил до того, что шел по следам Рудольфа в сексуальных гетто Нью-Йорка. «Как еще лондонский банкир обнаружил сцену с грузовиками в Вест-Сайде? Не могу поверить, что он искал там «Куин Элизабет»! Чарльз любил балетные сплетни и блеск танцовщиков, но само искусство оставляло его равнодушным. «Он часто приезжал в Оперу, выпивал два бокала шампанского, занимал место и через три минуты уже похрапывал, просыпаясь только от аплодисментов». Между ними существовала определенная близость («Чарльз напоминал слишком заботливого старшего брата»), но больше всего Рудольф ценил в дружбе Чарльза выгоду. На него не только можно было положиться в том, что он позаботится о Мод и Найджеле. Он был весьма проницателен в финансовых вопросах.

Но летом 1980 г. стало очевидно, что сам Чарльз переживает серьезные финансовые трудности, и напряжение сказалось на его здоровье. В апреле 1980 г. Найджел описывал его в письме как «тонкого и бледного, что означает, наверное, любовь – а может быть, он сидит на диете, что так же плохо», но в апреле следующего года Чарльз слег. В ночь на пятницу, 14-го, он запланировал большой прием по случаю своего пятидесятилетия, но сумел выйти к гостям совсем ненадолго. «Мы все в тот вечер поняли, что у него что-то серьезное, – говорит Тедди Хейвуд. – Он никогда ничем не болел». Через две недели Чарльза увезли в больницу с инфекционным мононуклеозом, плевритом и пневмонией.

Весной 1981 г. в Калифорнии и Нью-Йорке врачи заметили рост числа пациентов с редкой легочной инфекцией: пневмоцистной пневмонией. В то же время относительно доброкачественный вид рака, саркома Капоши, распространенное явление у пожилых людей, стал поражать молодых людей в гораздо более агрессивной форме. В июне общественность заговорила о новой «чуме», поразившей американских гомосексуалов, хотя названия у болезни еще не было. Озабоченный слухами, Рудольф, который тогда вел переговоры о художественном фильме «На виду» (Exposed)[164], отказался делать анализ крови, который требовался для страховки. («Мой врач пошлет вам документы для страховой компании», – обещал он режиссеру Джеймсу Тобэку.) Если раньше статьи о «раке геев» выходили лишь в специальных медицинских журналах, теперь они появились в центральных журналах и газетах, сея панику в соответствующих барах и банях Нью-Йорка и Сан-Франциско содержащимся в них посланием: «Безопасность дает только воздержание».

Рудольф не собирался менять свои сексуальные привычки. В то лето он повсюду носил с собой путевые записки Флобера и письма из Египта, в которых молодой писатель описывал свою поездку 1849 г. – период, насыщенный всяческими пороками. «Говоря о гомосексуалистах-проститутках, – писал Флобер своему близкому другу Луи Буйе, – здесь это весьма распространено. Открыто признаются в содомии, об этом говорят за столом… Такие вещи случаются в банях… жаришь своего парня в одной из комнат». Рудольфа страшно возбудила откровенность Флобера. «Эти письма просто фантастика, да? Разве они не замечательные?» – восклицал он во время интервью Элизабет Кей. Его восхищало не только то, что Флобер оказался «как вы это называете? Непристойным!», но и то, что путешествие писателя почти точно повторяло круиз по Нилу, который недавно совершили они с Дус. «Внезапно натыкаешься на те же чувства, сантименты, людей, цвет страны, эротику всего, по-прежнему все то же самое». В «Романтической агонии» Марио Прац указывает, что Флобер едва ли тешил себя иллюзиями по поводу того, каков истинный смысл его желания путешествовать по «развратному, кровавому Востоку». «Его волновало, как дать выход, «удовлетворить темную сущность». Такие позывы Рудольф понимал очень хорошо. «Секс был для Флобера освобождением… освобождением», – говорил он в интервью 1981 г., и, словно приравнивая «венерические сувениры» Флобера с губительным сексуальным климатом последнего времени, его голос «уныло» упал, когда он повторял последнее слово.

В июле Рудольфу позвонила Гузель, дочь Розы, и сообщила, что она на Западе. Она вышла замуж в Ленинграде за студентагеолога из Эквадора, и, как только очутилась в Кито, сразу подала заявление о визе в США. Так как в прошлом она состояла в КПСС, ее сочли нежелательной, но после телеграммы в американское посольство от государственного секретаря Служба иммиграции и натурализации предоставила ей визу. 21 июля миссис Валаресо, «племянница артиста балета Нуреева», симпатичная 19-летняя молодая женщина с фамильными высокими скулами и миндалевидными глазами, прилетела в Сан-Франциско, а 12 августа прибыла в Нью-Йорк. Гослинги, которые тогда жили в «Дакоте», никогда не видели Рудольфа таким нервным, когда он ждал встречи с племянницей, которую в последний раз видел в аэропорту младенцем на руках у Розы.