В марте 1982 г. казалось, что вопрос с назначением решен, – его оставалось официально подтвердить в феврале следующего года, – но Рудольф невольно испытывал серьезные сомнения, соглашаться ему или нет. «Когда я об этом думаю, у меня внезапно возникает странное чувство в… как это называется? – селезенке, – говорил он Найджелу. – Конец молодости и все такое!» Тем не менее такой шаг был бы логичным. Барышников стал директором «Американского театра балета»; Эрик собирался стать директором «Национального балета Канады»; и для Рудольфа в конце концов оказаться директором балетной труппы Парижской оперы, в городе, где он остался на Западе, казалось соблазнительной симметрией. Найджел пытался его убедить: «Похоже, идея неплохая. Можешь сделать из нее самую лучшую труппу в мире, ведь НЙСБ и «Королевский балет» увядают… Так или иначе, это интересно – и по-моему, тебе будет полезно переключиться; возможно, лучше на два года раньше, чем на два года позже (я, конечно, не думаю о внезапном полном уходе со сцены, только об отборе определенных ролей)».

В то время Найджел начал проходить курсы облучения, и Рудольф, который (через Горлински) предложил оплачивать специалиста за свой счет, старался видеться с ним как можно чаще. В феврале, приехав на Виктория-Роуд из Рима в 2.45 ночи, он сидел и разговаривал с Найджелом до четырех утра, а через два часа проснулся, чтобы успеть на восьмичасовой рейс в Цюрих, оттуда полетел в Копенгаген, репетировал, танцевал и вернулся на частном самолете, снова оказавшись у Гослингов около двух «и очень весело проболтал до четырех». Когда Найджела в начале марта положили в больницу Святого Фомы, Рудольф в панике немедленно связался с Уоллесом: «Он хотел, чтобы я поехал в Лондон и посмотрел, что можно сделать для Найджела; возможно, привезти его в Нью-Йорк, потому что в то время мы считали, что в американских больницах лучше лечат рак. Но, как только я приехал, я сразу понял, что Найджел так плох, что не перенесет трансатлантический перелет».

Вместо этого Уоллес уговорил врачей позволить ему взять рентгеновские снимки и карту Найджела; поздно ночью он приехал в аэропорт Хитроу, чтобы передать все с курьером на утреннем «Конкорде». В нью-йоркском аэропорту имени Джона Кеннеди посылку принял шофер Ниархоса, который затем «отвез все лучшему консультанту в Нью-Йорке», который, как оказалось, мог помочь не больше, чем лондонский консультант: к тому времени процесс метастазирования у Найджела зашел слишком далеко. Понимая, что конец близок, и тронутый любовью и заботой друга, он в последний раз написал Рудольфу «не для того, чтобы сказать спасибо и т. д. (для этого я слишком по-британски сдержан)», но напомнить ему, насколько благословенной была его жизнь.

Рудольф ничего не говорил о письме, но через несколько дней просто в разговоре упомянул, что он начал читать дневники Делакруа. Так, по мнению Найджела, Рудольф говорил ему, что он прочел его «сентиментальное» прощание. Вместе с тем Рудольф был совершенно очарован, потому что в то время открыл для себя еще одну родственную душу из XIX в. Не только ориентализм, литературный ум и бурная чувственность связывали их обоих с Байроном, но и их общий интерес ко злу: Делакруа иллюстрировал самые сатанинские стихи поэта, как и самые мрачные сцены из «Фауста». Читая у Марио Праца главу «Метаморфозы сатаны», Рудольф все больше поддавался мысли, что он, возможно, потомок мильтоновского сатаны – харизматичного архангела, чья разрушенная статуя казалась танцовщику отражением его самого в зрелом возрасте, когда роскошь и героическая энергия уменьшились, и все же он стоял, «горделиво возвышаясь» над остальными.

В начале года он просил Найджела поискать картину Фюссли «Сатана», и когда «пропавший» шедевр Фюссли, иллюстрация к «Потерянному раю», в 1988 г. всплыла на аукционе «Сотби», Рудольф купил ее за 770 тысяч фунтов (более миллиона долларов – почти втрое больше, чем низшая отправная цена). Теперь он считал себя, как Фиона Маккарти писала о Байроне, «человеком, грандиозно и роковым образом порочным, который жил так бурно и грешил так вопиюще, что он, и он один, был обречен на месть богов». Друзья вспоминают, каким одержимым он был понятием вины. «Он все время говорил об этом, – сказал Нико Георгиадис. – Он как будто смирился со своим падшим состоянием, проповедуя в центральной прессе: «Бог наступил»… «Ты получаешь то, что заслуживаешь…»

В апреле Найджел, лежавший в больнице Святого Фомы, боялся за Рудольфа, который почти ежедневно звонил ему с набережной Вольтера: «Голос у него не очень радостный, он спит, беспокоится, по-моему, о парижской работе».

Найджел так и не узнал, как Рудольф в то время боялся за свое собственное здоровье. Тьерри Фуке, недавно назначенный балетный администратор, находился с Рудольфом, когда ему позвонили и сказали, что его молодой канадский друг только что умер, и у него нашли все симптомы новой болезни. «Я сразу понял, что он очень встревожен. Он боялся за себя».

Теперь Рудольф понял, как важно найти тактичного врача в Париже, и в конце января Чарльзу Марленду удалось помочь ему в этом. После спектакля в Опере он познакомился с Мишелем Канеси, свежим молодым человеком, который недавно открыл свою практику, окончив курс по дерматовенерологии. Все вместе отправились ужинать, и, так как Мишель хорошо говорил по-английски, они с Чарльзом разговаривали почти весь вечер. Имя Рудольфа не всплывало, но на следующее утро Чарльз позвонил врачу и попросил его немедленно приехать на набережную Вольтера, так как Рудольф Нуреев хочет проконсультироваться с ним по медицинскому вопросу. Взволнованный Мишель отменил предыдущую запись и поехал в квартиру, где его встретил Чарльз и отвел в спальню, где познакомил со звездой. «Это была симпатия с первого взгляда, – говорит он; пока они разговаривали и смеялись, он взял у Рудольфа кровь на анализ. – Он вел очень активную сексуальную жизнь и хотел, чтобы я проверил его на сифилис». Анализ оказался отрицательным, и, хотя о «раке гомосексуалистов» не упоминалось ни тогда, ни накануне, Чарльз проявил необычайную интуицию, выбрав Мишеля Канеси. Тогда молодой врач работал в особом отделении болезней, передающихся половым путем, в Институте Верна, он принадлежал к малочисленному сообществу парижских врачей, которые начали готовиться к наступлению новой чумы. «Мы сказали: «Это в Америке, но оно должно прийти в Европу, так что мы должны готовиться». Тогда мы не знали, что мы находимся в начале чего-то невероятного». До того антибиотики делали гомосексуалов-мужчин неуязвимыми перед тем, что Эдмунд Уайт называет «пуританской угрозой» в виде таких венерических болезней, как сифилис и гонорея. Но состояние, которое начали называть «гей-связанным иммунодефицитом», не поддавалось никакому лечению; как болезнь распространялась, тогда тоже не понимали. Тесса Кеннеди вспоминает, что примерно в то время у нее состоялся серьезный разговор с Рудольфом. «Он подробно расспрашивал: знаю ли я, как она передается? Я ответила: «Рудольф, ты должен быть осторожен!» А он просто смотрел на меня, ничего не говоря».