По условиям договора в Европе за Турцией оставались: район от Адрианополя до Константинополя и от Мидии на Черном море до Деде-Агача на Эгейском, Албания, Фессалия, Эпир, Солунь (Салоники) и Босния с Герцеговиной.

Порта признавала независимость Сербии и Черногории и соглашалась с их территориальными приращениями. Полностью независимой становилась и Румыния. Однако фактически принадлежавший ей участок Бессарабии, отторгнутый по Парижскому договору 1856 г. от России, передавался последней. Взамен Румыния получала Добруджу.

В Боснии и Герцеговине «немедленно» вводились решения Константинопольской конференции, «с теми изменениями, которые будут установлены по взаимному соглашению» России, Австро-Венгрии и Турции.

«Вознаграждение за войну, а равно убытки, причиненные России», были исчислены в размере 1410 миллионов рублей. В покрытие этой суммы Россия принимала не только свой бывший участок Бессарабии, но и Добруджу, а также отходившие к ней малоазиатские территории: Ардаган, Карс, Батум, Баязет с прилегающими округами вплоть до Саганлугского хребта. Всего получалось на 1100 миллионов рублей. Оставшуюся часть — 310 миллионов — Порта обязана была выплатить деньгами.

Но все же основное внимание в договоре было уделено Болгарии. Она превращалась в большое самоуправляющееся княжество с выборным князем, «христианским правительством и земским войском». Турецкие войска покидали Болгарию, а их дунайские крепости срывались. Вассальная зависимость Болгарии от Порты выражалась в уплате ежегодной дани и утверждении султаном, с согласия великих держав, выбранного князя. Новое Болгарское княжество получало самые большие территориальные приращения, простираясь от Черного моря до Эгейского, и включало в себя Македонию вплоть до Охридского озера. Выходя к Эгейскому морю, южная граница Болгарии рассекала оставшуюся европейскую территорию Турции на три, не связанных сушей, анклава: константинопольско-адрианопольский, район Солуни (Салоник) и остальных территорий (Фессалия, Эпир, Албания, Босния и Герцеговина). При этом южная граница Болгарии была прочерчена чуть ли не по окрестностям Адрианополя и далее, изгибаясь к Черному морю, у Люле-Бургаса создавала выступ, от которого до турецкой столицы было не более 150 км. Именно поэтому на Берлинском конгрессе против этого выступа особенно резко выступали представители английской делегации, «называя его тет-депоном[1182] против Константинополя»[1183].

Если для вывода русских войск с оставшихся европейских территорий Турции был определен срок в три месяца (из Азиатской Турции — шесть месяцев), то в Болгарии их нахождение было ограничено уже двумя годами при общей численности оккупационного корпуса не более 50 тысяч человек, с содержанием «за счет занимаемой им страны»[1184]. При этом места дислокации русских войск в Болгарии не были определены, и поэтому им ничто не мешало в течение двух лет угрожать Константинополю и Босфору.

И как к такому договору должны были отнестись Англия и Австро-Венгрия? Мало того что он отвергался уже на стадии своего замысла, так теперь вызвал только новое и более сильное неприятие. Подобную реакцию начинала проявлять и Румыния, недовольная потерей части Бессарабии и тем, что ее не пригласили к участию в переговорах. Более того, вскоре выяснилось недовольство договором и, казалось бы, выигравших от него стран: Болгарии, Сербии и Черногории. Что тогда говорить о самой Турции и населении ее мусульманских анклавов, оставшихся в Европе.

А как в отношении России? Л. С. Чернов, исследовавший борьбу великих держав по поводу итогов русско-турецкой войны, в начале 1980-х гг. писал:

В 1999 г. Е. П. Кудрявцева и В. Н. Пономарев подтвердили эту оценку в коллективной работе Института российской истории РАН «Россия и Черноморские проливы (XVIII–XX столетия)»:

Болгария, пусть даже «Большая», «в противовес Англии» в зоне проливов?! Это, конечно, смело, как и априори нереально. Идеализма у российских политиков было более чем достаточно, но не до такой же степени.

Если следовать логике указанных авторов, то она приведет нас только в одну точку — к оправданию «косвенной комбинации». Считая прямой захват Константинополя и черноморских проливов невозможным, способным вызвать европейскую коалицию против России, в Петербурге попытались подойти к достижению этой цели путем создания Большой Болгарии. Но, чтобы таким образом «держать под постоянным контролем» проливы, необходимо было прежде всего держать под неусыпным контролем саму Болгарию. А как показали события ближайших послевоенных лет, в решении этой задачи Россия потерпела полный провал. Да и сама конструкция «Большой Болгарии» уже до войны неоднократно отвергалась Англией и Австро-Венгрией. К тому же это был прямой отход от того обещания, которое, согласно инструкциям канцлера, Шувалов в мае 1877 г. официально озвучил Дерби: Болгария будет разделена на северную и южную. Поэтому в своем основном, «болгарском», содержании Сан-Стефанский договор был нереалистичен и создавал России только дополнительные проблемы, которых вполне можно было избежать.

«Создав Большую Болгарию», Россия отнюдь не укрепляла свои позиции на подступах к проливам и Константинополю, а ослабляла их. Это убедительно доказали все последующие события на Балканах[1187]. Но был иной путь — временная оккупация Константинополя, захват проливов, по крайней мере Верхнего Босфора, что неминуемо потребовало бы изменения всей внешнеполитической доктрины. Однако на этот путь в 1877–1878 гг. Александр II и его канцлер даже не попытались встать.

В итоге, освободив Болгарию ценой жизни сотен тысяч воинов и миллиарда казенных денег, Россия, стараниями своих правителей, была поставлена в крайне невыгодное, по сути проигрышное положение. Она оказалась с совершенно нежизнеспособным договором, обострившим ее отношения с Англией и Австро-Венгрией, и без главных залогов, с которыми могла бы начать с ними дипломатический торг на предстоящем саммите — проливы и Константинополь остались вне российского контроля. Не достигнув этого вооруженным путем, надеяться на то, что, упредив конференцию заключением двустороннего договора с Турцией, можно будет поставить европейские кабинеты перед свершившимся фактом — такой путь был чистейшей воды идеализмом. Это даже политикой сложно назвать. К тому же в сохранявшейся напряженной обстановке на Балканах заключение прелиминарного мира лишало Россию всех выгод неопределенного по времени военного перемирия. Теперь любое движение русской армии в направлении Константинополя и проливов могло совершенно оправданно рассматриваться как факт агрессии против независимого государства. Так что А. Б. Широкорад был совершенно прав, когда писал, что Сан-Стефанский договор был невыгоден России[1188].