слова, а в смысле неотвратимой непреложности законов всевластного Рока, потенциально и неизбежно заключающихся в каждом нашем поступке и действии.

Мы видели, что и так в Орлеанском сквере уже не царило то безоблачное счастье и полное единодушие, которое господствовало на улице Ппгаль. На горизонте то и дело появлялись то легкие, туманные облачка, то серые скучные тучки, а то и свинцовые тяжелые тучи, по временам совсем заслонявшие свет. Но они приходили и проходили.

Начиная с весны 1846 г. горизонт стал резко темнеть, и в воздухе почувствовались первые признаки грозы, еще далекой, но уже несомненно надвигавшейся. Впрочем, весной этого 1846 г., если в семье и «не все слава Богу», то об этом говорится в бодром или слегка насмешливом тоне, и радостные, веселые и светлые впечатления еще преобладают.

Надо заметить, что уже с 1844 г., со времени смерти отца, здоровье Шопена вообще серьезно пошатнулось и решительно пошло под гору. Нервность и раздражительность его чрезвычайно усилились, а это ухудшало общее состояние его и без того слабого организма.

«Моя привязанность, – говорит Жорж Санд, – лишь потому могла сотворить чудо и сделать его немного счастливее и спокойнее, что Бог на это соизволил, дав ему немного здоровья. Но он, тем не менее, видимо сдавал, и я уже не знала, какие употребить средства, чтобы бороться с все увеличивающимся нервным раздражением. Смерть его друга, доктора Матушинского, а потом и смерть отца, нанесли ему два ужасных удара».[552]

Мы видим, что приезд сестры в Ноган подействовал благотворно на успокоение бедного великого художника, нервы его как-то замолкли, и даже это пребывание Людвики Енджеевич в Ногане сгладило многие шероховатости между ним и Жорж Санд. Но зато суровая зима 1844-1845 г. вызвала резкое обострение легочного процесса. Шопен, начиная с этого года, почти каждую зиму переносил острый катар легких, а иногда и два, и зима стала для него тяжелым испытанием.

Жорж Санд пишет Луизе Енджеевич восной этого 1845 г.[553]

«Какая вы добрая, дорогая и любимая моя Луиза, что любите меня. Я вас люблю всей душой. Я больше полюбила свою парижскую комнату с тех пор, как вы в ней жили, и не могу отказаться от мечты, что вы в ней вновь поживете.

Наш дорогой мальчик был очень измучен суровой зимой, которая у нас так затянулась, но с тех пор, как хорошая погода, он совсем помолодел и воскрес. Две недели тепла ему принесли более пользы, чем все лекарства. Его здоровье связано с состоянием атмосферы, и потому я серьезно подумываю, если смогу этим летом достаточно заработать денег для того, чтобы путешествовать со своей семьей, – увезти его на юг. Если бы в течение целого года удалось предохранить его от холода, а затем настало бы лето, то у него был бы промежуток в 18 месяцев, чтобы вылечиться от кашля. Придется мне надоедать ему и этим, потому что он любит Париж, что бы он там ни говорил. Но, чтобы не слишком лишать его этого и не слишком отнимать его у толпы его клиентов, можно оставлять его здесь на сентябрь, октябрь и ноябрь, а затем возвращаться в марте и уступать ему до конца мая, прежде чем возвращаться в Ноган.

Вот мои планы на этот и на будущий год. Одобряете вы их?

Другое лекарство – это, чтобы вы чаще ему писали...»

Той же весной 1845 года Жорж Санд писала Александру Тису:[554]

Париж. 25 марта 1845.

«М. Г.

Мы очень виноваты перед вами, особенно я, потому что он (Шопен) пишет очень мало, и у него столько извинений в его постоянном состоянии усталости и страдания, что вы должны простить ему. Я все надеялась заставить его написать вам, но получала в ответ лишь намерения и обещания, и я решаюсь начать сама, рискуя не добиться минутки спокойствия и отдыха между его уроками и приступами кашля. Это доказывает вам, что здоровье его по-прежнему шатко. После больших холодов, бывших у нас, он в особенности удручен, я тоже почти больна и сегодня пишу вам с остатком лихорадки...»

Летом 1845, – хотя, как мы знаем, первая половина отличалась невероятными ливнями – Шопену было гораздо лучше, настолько лучше, что в ноябре этого года Жорж Санд сообщала М-м Марлиани:

«Шопен чувствуете себя довольно хорошо: кушает, спит и в течение всего лета был здоров, но как всегда волнуется, как все болезненные люди, и заранее себя хоронит ежеминутно и с каким-то удовольствием. Ему нужны также развлечения, но он не умеете быть один, а я не всегда могу жить в Париже.

Папэ его осмотрел, ощупал, выслушал также и в нынешнем году с величайшим вниманием. Он нашел, что все его органы вполне здоровы, но считает, что он склонен к ипохондрии и обречен вечно тревожиться, пока не достигнет 40 лет, и пока его нервы не утратят своей чрезвычайной чувствительности...»[555]

Сестре Шопена она сообщает:

«Наш дорогой Фредерик недурно себя чувствуете, а осень великолепная, после этого отвратительного лета, которое он все-таки перенес довольно хорошо».[556]

Он сам писал 20 июля своей сестре: «Я не сотворен для деревни, однако чистый воздух мне приносит пользу...»

Поверив такому улучшению, Жорж Санд отложила намерение увезти Шопена на зимние месяцы на юг и осталась с ним в Париже. А между тем, зима 1845-46 оказалась еще хуже предыдущей, – не холодной, но донельзя сырой. В Париже царила инфлюэнца, и Шопен к своему хроническому страданию вновь схватил острый катар легких, продолжавшийся почти всю зиму, а особенно измучивший его весной.

Сам Шопен уже почти постоянно говорит в своих письмах о своем «обычном» кашле, но уверяет, что «это ничего»: он-де уже «стольких пережил более молодых и сильных, что думает, что сам он вечный»,[557] и наоборот, упрекает заочно Жорж Санд за то, что она не лечится от катара горла, что она напрасно жалуется на парижскую зиму и не умеет терпеливо переносить болезнь, тогда как, по его мнению, «зима везде зима, и в деревне еще хуже». Однако, он тут же прибавляет, что «за несколько часов солнца отдал бы несколько лет жизни», и что «эту пару месяцев трудно пережить».[558]

Весной, как мы сказали, он был особенно сильно болен; болела и г-жа Марлиани. Жорж Санд совсем сбилась с ног, ухаживая за обоими, и торопилась как увезти Шопена из городской