которую я в него вливаю насильно, когда я с ним. Энрико и Мари были бы очень милы, если бы позаботились об этом. Ничего не стоит его поляку сварить ему суп и приготовить котлетку. Но он этого ему не прикажет, а может быть, даже и запретит. Поэтому надо, чтобы вы прочли наставление Шопену и пригрозили бы ему жандармом Энрико. Шопен здоров,[518] ему следует лишь кушать и спать, как всем.

Я принуждена остаться еще на 15 дней, чтобы при себе заставить окончить садовые работы, заменить все фруктовые деревья и, кроме того, произвести ассенизацию дома, который с одной стороны заражается зловонием, благодаря дурно устроенной известной яме. Эти работы, которые я приказывала произвести ежегодно в течение четырех лет, всегда забывались или плохо были произведены в мое отсутствие. Кроме того, мне надо уладить несколько денежных дел, и я отделаюсь от всего этого, чтобы поскорее к вам приехать.

Но я все-таки надеюсь на вас, чтобы предупредить меня, если бы Шопен был болен, потому что я все брошу, чтобы поехать ухаживать за ним. Сохраните мое местечко у вашего камина, воспрепятствуйте Энрико протереть мой маленький вышитый стул своим толстым... Дайте мне весточку о себе, поцелуйте толстого Мануэля и будьте так здоровы, как я вас нежно люблю».[519]

Не удовольствовавшись тем, что таким образом поручила Шопена г-же Марлиани, Жорж Санд одновременно написала и м-ль де Розьер:

«Я еще несколько дней остаюсь в Ногане, мой добрый друг, из-за домашних работ и еще не вполне оконченных дел.

Я заставила Шопена отправиться приняться за уроки и уехать из деревни, которая сделалась бы вредной для него с наступлением дурной погоды, потому что в здешних больших комнатах чертовски холодно. Морису тоже нужно вновь приниматься за работу в студии. Следовало бы отослать и Соланж за дело, но Шопен умолял меня оставить ее, чтобы он не так беспокоился о моем одиночестве.

Навещайте маленького Шопена почаще, прошу вас, и заставьте его беречься. Вы вполне можете очень благопристойно навещать этих двух молодых людей; никто в доме ничего не сможет сказать против этого. Ступайте же туда прогуляться под тем или иным предлогом, чтобы понаблюдать за моим вышеуказанным Шопеном, чтобы узнать, завтракает ли он, не забывает ли он об этом, и чтобы донести мне на него, в случае, если бы он относительно здоровья вел себя, как ... Он теперь здоров, потому что ведет правильную жизнь. Дай Боже, чтобы он не стал поступать обратно в Париже, но я надеюсь на вас, чтобы побранить его и известить меня, если бы он заболел, ибо я все брошу и поеду к нему. Не говорите только ему, что я вас так к нему приставила.

До свидания, милочка, примите часть моего наставления и на свой счет и берегитесь, как я поручаю вам беречь Шопена. Нежно целю вас, то же делает и Соланж.

Ж. С.

Я прикажу польскому лакею известить вас, ничего не говоря своему барину, в случае, если бы Шопен был нездоров. Вы посмотрите, что с ним, и тотчас пошлете за господином Молленом, гомеопатом, который лечит его лучше других. Вы сделаете это, не так ли? Вы ведь знаете, что я сделала бы это для вас в подобном случае».[520]

Морису она пишет вдогонку, 30 октября 1843,[521] что беспокоится, как они доехали, боится, что «Шопену было холодно и неудобно», и кончает словами:

«В вещах Шопенчика должна быть моя малахитовая брошка. Пусть он не забудет дать ее починить. Прощайте, прощайте, пишите мне, будьте оба здоровы...»

Узнав от Шопена и от самой г-жи Марлиани, как все ее просьбы и наставления были свято исполнены, она спешит поблагодарить все семейство Марлиани за их заботы о Шопене:

«...Он так добр, такой превосходный человек, наш бедный дорогой мальчик, что он вполне заслуживает, чтобы с ним понянчиться немного. А более всего ему необходима дружба, внешним доказательством которой являются заботы. Часто он досадует на эти заботы; но, несмотря на это, дружба всегда его трогает. С вами, я надеюсь, он будет благоразумным...»

В конце письма она прибавляет: «целую Энрико за то, что он был так мил к Шопену. Признаюсь вам, что мне очень не хватает моих двух младенцев мужеского пола...»[522]

7 ноября, передавая сыну просьбу, чтобы Шопен не посылал ей денег от Фалампена,[523] т. к. надеется, что ей хватит денег, полученных от арендаторов и от издателя, г. де Поттера,[524] она совсем по-родственному прибавляет на деревенский беррийский лад: «Мы здоровы, мы тебя целуем и целуем Шопена».

А 26-го (письмо это в «Корреспонденции» помечено 16-м, но мы в главе IV приводили основания, по которым полагаем, что оно написано 26 ноября 1843[525]) она пишет:

«Нет, бедный мой Морисушка, я не хочу оставаться долее. Деревня bella invan (напрасно прекрасна). Я более испытываю жажды по тебе и по Шопенчику,[526] чем по всему остальному, и вторично не выдержу беспокойства знать, что вы оба зараз больны...»

Жорж Санд недаром так беспокоилась: Шопен по своей бесконечной деликатности, не желая ее тревожить, сплошь и рядом старался скрыть от нее свои болезни, и вот она не раз пишет опять на эту тему то м-ль Розьер, то Марлиани, то Морису, прося их сообщить ей правду, т.к. ее мучат предчувствия. В напечатанном письме от 17 ноября (которое мы цитировали по поводу истории Фаншеты), в конце, где Жорж Санд говорит об окончании работ по перестройке дома и в саду, и о том, что думает лишь о скорейшем отъезде, мы читаем:[527]

«Скажи мне, не болен ли Шопен. Письма его кратки и грустны. Поухаживай за ним, если ему хуже. Замени меня немного. Он-то ведь с таким усердием заменил бы меня подле тебя, если бы ты был болен…»[528]      

Предчувствия не обманули ее: Шопен в Париже заболел, и в неизданном письме, помеченном ноябрем, она пишет сыну:

«Я была уверена, что Шопен болен. Я так это предчувствовала, что я вот-вот хотела уехать в Париж, воспользовавшись отъездом Франсуа, хотя бы вновь потом пришлось вернуться сюда, чтобы докончить дело с арендой... Письма Г-жи Марлиани меня успокоили, но не вполне.

Итак, мой бедный маленький кашляет, харкает, плохо спит или вовсе не спит, и все это – когда меня нет подле него, чтобы его