Ей стало жарко, и она ногой скинула с себя одеяло. Между ног было мокро, она увидела кровь на белой пеленке. Испугавшись, Теа нажала на кнопку вызова рядом с кроватью, и в ту же секунду в дверях появилась сестра, словно она стояла в коридоре и только ждала звонка. Сестра была другая, не та, что утром, хотя такая же молодая, цветущая и уверенная в себе.

– У меня идет кровь, – сказала Теа.

Медсестра взяла судно, подложила его под пациентку и, вынув прокладку, внимательно на нее посмотрела.

– Все нормально, – успокоила она Теодолинду.

– А кровь? – удивилась та.

– Так и должно быть, не волнуйтесь.

Сестра набрала в кувшин теплой воды, подмыла Теодолинду, промокнула салфеткой, сменила прокладку, трусики, перестелила пеленку, поправила одеяло.

– А если опять пойдет? – с опаской спросила девушка.

– Не беспокойтесь, для этого нет никаких оснований.

– Значит, это так же просто, как выдернуть зуб? – чуть иронично спросила Теа, которую раздражало профессиональное спокойствие медсестры.

Женщина невозмутимо промолчала, подумав про себя, что эти богатые избалованные девочки все такие: сначала делают аборт, а потом мучаются угрызениями совести.

– Профессор позволил вам выпить чашку чая, – сказала она после небольшой паузы. – Принести?

– Я могу позвонить маме? – вместо ответа спросила, в свою очередь, Теа.

– Синьора Монтини уехала, – ответила сестра.

Теа не выразила удивления.

– Когда она вернется? – задала она следующий вопрос.

– Если все будет благополучно, она приедет за вами через несколько дней. Можете не сомневаться, все будет благополучно, и в ближайшие дни вы покинете нашу клинику. – И словно подтверждая это, она провела рукой по лбу девушки, поправляя спутавшиеся волосы.

Теа вдруг заплакала. Крупные слезы потекли по ее бледным щекам сами собой, она не смогла их сдержать. И хотя она отвернулась, сестра заметила, что она плачет. Многих она повидала, работая здесь, и все вели себя по-разному. Эта девушка, почти ребенок, почему-то вызвала у нее жалость. «Такая красивая, – подумала она, – наверное, все имеет, что только может пожелать, а счастливой ее не назовешь».

– Может быть, включить вам телевизор? – искренне желая отвлечь пациентку от тяжелых мыслей, спросила она.

Теа молча кивнула.

Сестра нажала кнопку на телевизоре, протянула ей пульт дистанционного управления и бесшумно вышла из палаты. Теа вытерла слезы краем простыни и рассеянно уставилась на экран, где шли на немецком языке очередные приключения кота Сильвестра. Теа взяла пульт и принялась переключать каналы, чтобы найти итальянскую программу. Вдруг на экране возник отец. В наручниках, под конвоем карабинеров он садился в машину, и диктор бесстрастным голосом объяснил телезрителям причину его ареста.

– Нет, нет, нет! – вырвалось у Теодолинды.

Это был страшный, почти звериный крик, в котором слышалась боль отчаяния, любовь к отцу, протест против чудовищной несправедливости, обрушившейся сначала на нее, потом на дорогого ей человека. Не в силах видеть это ужасное зрелище, она швырнула пульт прямо в экран, и раздался взрыв.

В ту же секунду вошла сестра с двумя санитарками, и те молча вынесли испорченный телевизор. Ни одного вопроса, ни одного упрека. Пациенты клиники «Вилла Адзурра» могли себе позволить что угодно – причиненный ущерб все равно возмещался из их кармана.

Сестра сделала своей разбушевавшейся подопечной укол, и в палате снова воцарилась тишина.

Когда Теа открыла глаза, на ее электронных часах было два часа ночи. На столике стояла чашка с теплым чаем, значит, сестра заходила в палату совсем недавно. Теа села в постели и не спеша выпила чай. Потом поставила пустую чашку и сняла трубку.

– Слушаю вас, – ответила телефонистка больничного коммутатора.

– Я должна позвонить в Италию, – сказала Теа.

Наступило молчание.

– Прошу вас, – после паузы сказала телефонистка, – не подводите меня, синьорина Корсини. Я не имею права соединять вас ни с кем, кроме вашей матери. Так мне приказали. – В ее голосе слышалось искреннее сожаление.

– Ничего не поделаешь, – сказала Теа и положила трубку.

В голове моментально возник план. Она встала, прошла через комнату и открыла стенной шкаф. Перед тем, как отправиться в операционную, она сложила в него одежду, поставила туфли, положила деньги и заграничный паспорт. Больше она ни секунды не останется в этой чертовой клинике.

Но шкаф был пуст. Даже белье исчезло. Да, мама все предусмотрела, ничего не упустила! Значит, арестован не только отец, она тоже арестована в этой швейцарской клинике, куда ее затащили почти что силой и вынудили прервать беременность. Ее поймали в западню, полностью отрезали от мира.

– Как же я ненавижу тебя, мама! – громко сказала она, желая от всей души, чтобы мать услышала ее слова, где бы сейчас ни находилась. Да, она своего добилась, теперь Теа полностью в ее власти.

Началось все это неделю назад. Тогда Теа еще надеялась, что ей удастся уговорить мать.

– Я беременна, – сказала она и вся напряглась, ожидая взрыва гнева.

– Да? – абсолютно равнодушно отреагировала мать.

– Тебя это не волнует?

– Учитывая твой образ жизни и твое легкомыслие, можно только удивляться, что это не случилось гораздо раньше. Кто же тебя облагодетельствовал?

– Лейтенант Марчелло Бельграно, – ответила Теа.

– Подумать только, ты и этот герой из мыльной оперы!

– Я хочу выйти за него замуж.

– Великолепная парочка, – с презрительной улыбкой сказала Марта, – кретинка и голодранец. Да женитесь хоть завтра.

– Я не позволю тебе так о нем говорить! – не сдержалась Теа.

– А как прикажешь о нем говорить? – спросила Марта. – Ты богатая наследница, а он кто? Кавалерист!

Марта несколько раз видела графа Бельграно ди Селе и запомнила его красивое утонченное лицо. Слышала она и сплетни об этом обедневшем аристократе. Например, чтобы иметь возможность ездить на лошади, он остался на сверхсрочную службу в армии. Его древний род, знавший моменты высочайшего взлета, пришел в пол– ный упадок. Нищий граф, которому было уже за тридцать, снимал мансарду во дворце, некогда принадлежавшем его семье, щеголял тонкими манерами и пил. Проигрышная карта, одним словом.

Все аргументы Теодолинды сводились к банальному – «Я его люблю», и хотя мать относилась к чувству дочери как к романтической блажи, твердость, с какой та защищала свою неосуществимую мечту, вызвала у нее уважение.

– Я тебя тоже люблю, – возражала ей Марта, – и считаю своим долгом заботиться о тебе. Именно поэтому я говорю: ты сделаешь аборт!