– Что сильнее Удовольствия? – внезапно спросил он.

Я был в том возрасте, когда желаешь, чтобы тебя сочли достойным любого вызова, а потому, скрыв изумление, вступил в беседу, словно ради нее мы и встретились.

– Боль, – ответил я, – потому что Боль заглушает Удовольствие.

– Что сильнее Боли?

Я задумался.

– Любовь. Потому что мы готовы разделить боль тех, кого любим.

– Но что сильнее Любви? – не унимался он.

– Ничто, Слофорк.

– А что есть Ничто?

– Это ты мне должен сказать.

– И скажу. Это мир Формирующего. Доброе дитя в этом мире познает удовольствие, боль и любовь – и получает награду. Но есть и другой мир, не принадлежащий Формирующему, и там ничего этого не знают, там царит другой порядок вещей. Тот мир мы зовем Ничто – однако это не Ничто, но Нечто.

Повисла пауза.

– Я слышал, – сказал я, – что ты умеешь отращивать и убирать органы.

– Этого мне недостаточно. Каждый орган рассказывает одну и ту же историю. Я хочу слышать разные истории.

– Верно ли говорят люди, что твоя мудрость нарастает и убывает, подобно приливу?

– Верно, – ответил Слофорк. – Но те, от кого ты это слышал, не упомянули, что всегда путают прилив с отливом.

– Согласно моему опыту, – нравоучительно произнес я, – мудрость есть страдание.

– Может, и так, молодой человек, но ты никогда этого не испытывал – и не испытаешь. Для тебя мир продолжит носить благородную, кошмарную маску. Ты никогда не поднимешься над мистицизмом… Однако будь счастлив по-своему.

Прежде чем я успел понять, что он делает, Слофорк хладнокровно спрыгнул с тропы в бездну и понесся, набирая скорость, к долине внизу. Взвизгнув, я рухнул на землю и зажмурился.

Я часто гадал, какое из моих глупых, инфантильных замечаний привело его к внезапному решению совершить самоубийство. Что бы это ни было, с тех пор я взял за строгое правило никогда не говорить ради собственного удовольствия, только ради помощи другим.

Наконец я пришел в Марест и четыре дня в страхе бродил по его лабиринтам. Я боялся смерти, но еще больше боялся утратить свое благоговение перед жизнью. Почти выбравшись наружу и уже поздравляя себя, я встретил третью на моем пути выдающуюся личность, мрачного Мьюрмейкера. Это произошло при ужасных обстоятельствах. Пасмурным, грозовым днем я увидел живого человека, висевшего в воздухе без явной опоры. Он висел вертикально перед скалой, зияющая пропасть глубиной тысячу футов лежала у него под ногами. Я подобрался так близко, как только мог, и стал наблюдать. Он заметил меня и криво ухмыльнулся, будто желая обратить свое унижение в шутку. Это зрелище настолько потрясло меня, что я совершенно не мог понять, в чем дело.

– Я Мьюрмейкер! – крикнул он хриплым голосом, резанувшим мой слух. – Всю жизнь я поглощал других – теперь поглощают меня. Мы с Ньюклемпом поссорились из-за женщины, и Ньюклемп держит меня здесь. Пока его воля сильна, я буду висеть в воздухе; но как только он устанет – а это произойдет уже скоро, – я рухну в эти глубины.

Будь на его месте другой человек, я бы попытался ему помочь, однако я слишком хорошо знал это чудовище, посвятившее всю свою жизнь тому, чтобы мучить, убивать и поглощать других ради собственного удовольствия. Я поспешил прочь и больше в тот день не останавливался.

В Пулингдреде я встретил Джойуинд. Месяц мы гуляли вместе и беседовали – и поняли, что слишком любим друг друга, чтобы расстаться.

Он умолк.

– Удивительная история, – заметил Маскалл. – Теперь я начинаю понимать. Но кое-что меня изумляет.

– Что именно?

– Как вышло, что здешние люди не знают инструментов и искусств, не обладают цивилизацией – и все же утонченны и мудры?

– Значит, ты считаешь, будто инструменты порождают любовь и мудрость? Но я знаю, в чем причина. У вас в вашем мире меньше органов чувств, и чтобы компенсировать их нехватку, вы прибегаете к помощи камней и металлов. Это не признак превосходства.

– Нет, думаю, нет, – ответил Маскалл. – Но, очевидно, мне придется многому разучиться.

Они поговорили еще некоторое время, а потом уснули. Джойуинд открыла глаза, улыбнулась и снова погрузилась в сон.

Маскалл проснулся первым. Встал, потянулся и вышел на солнечный свет. Бранчспелл уже клонился к закату. Маскалл поднялся на край кратера и посмотрел в сторону Ифдоун. Послесвечение Элппейна погасло. Остались лишь горы, дикие и величественные.

Они потрясли Маскалла, подобно незамысловатой мелодии, ноты которой далеко разнесены по звукоряду; исходивший от них дух порывистости, отваги и приключений словно взывал к нему. В этот миг в сердце Маскалла вспыхнула решимость дойти до Марест и изведать его опасности.

Он вернулся в пещеру, чтобы попрощаться с хозяевами.

Джойуинд посмотрела на него своими смелыми, честными глазами.

– Это себялюбие, Маскалл? – спросила она. – Или тебя тянет нечто, чему ты не можешь сопротивляться?

– Будем благоразумны, – с улыбкой ответил он. – Прежде чем осесть в Пулингдреде, я должен исследовать вашу удивительную новую планету. Вспомни, какой долгий путь я проделал… Но, скорее всего, я вернусь сюда.

– Ты дашь мне обещание?

Маскалл замешкался.

– Не проси ничего трудного, ведь я сам еще не знаю, на что способен.

– Это нетрудно, и я бы этого желала. Пообещай никогда не поднимать руку на живое создание – чтобы ударить, вырвать или съесть, – прежде не вспомнив его мать, которая выстрадала свое дитя.

– Пожалуй, этого я пообещать не смогу, – медленно произнес Маскалл, – но пообещаю нечто более выполнимое. Я никогда не подниму руку на живое существо, прежде не вспомнив тебя, Джойуинд.

Она слегка побледнела.

– Если бы Панаве знал о существовании Панаве, он мог бы испытать ревность.

Панаве мягко накрыл ее руку своей и сказал:

– Не говори так перед лицом Формирующего.

– Нет. Прости меня! Я не в себе. Быть может, это кровь Маскалла в моих венах… А теперь давай попрощаемся с ним. И помолимся, чтобы он совершал только благородные деяния, где бы ни находился.

– Я провожу Маскалла, – произнес Панаве.

– В этом нет нужды, – возразил Маскалл. – Путь очевиден.

– Но беседа скрашивает дорогу.

Маскалл повернулся, чтобы уйти.

Джойуинд нежно привлекла его к себе.

– Ты ведь не станешь думать плохо о других женщинах из-за меня?

– Ты – благословенный дух, – ответил он.

Она медленно отошла в дальний конец пещеры и остановилась там в задумчивости. Панаве и Маскалл вышли наружу. На полпути вниз им попался маленький источник с бесцветной, прозрачной, но игристой водой. Утолив жажду, Маскалл сразу почувствовал себя иначе. Все вокруг стало таким реальным в своей яркости и цвете и таким эфемерным в своей призрачной загадочности, что он преодолел остаток спуска, словно пребывая в зимней спячке.