Глуп все-таки человек и суетлив! Знал бы теперь этот Игорь Маркович, с чем я к нему пожаловал… А ведь по всему выходит — пришел недаром!

Внезапно я испытываю облегчение, мне даже забавно становится: в чем-то мы с Кваком уравнялись, вот только он не догадывается в чем. А я почти наверняка уже знаю: за разрешением на применение в отношении меня оперативно-розыскных мероприятий в апелляционный суд никто не обращался: ни наши доморощенные спецподразделения, ни столичные, из главка. Иначе пил бы он со мной коньяк, как же! А если бы и пил, то рожа у него светилась бы тайным знанием и превосходством, а не позорно блекла и не бегал бы так кадык в мгновения, когда сглатывает слюну… Я о себе это знаю, а он о себе нет. И поделом, батенька!

«Не знаешь, а потому боишься! И не надо тебе знать. В наше продвинутое время, впрочем как и во времена иные, у всякого и у каждого рыльце в пуху…»

— За встречу! — квакает Игорь Маркович, и мы дружно сталкиваем рюмки хрустальными боками.

Коньяк у него, насколько могу судить, превосходный, а вот кофе — дрянь: или не любит, или не разбирается, или кто-то его обманул, что сие пойло называется кофе. А впрочем, я стал привередлив по этой части, как и, положа руку на сердце, по части всякого прочего — многажды недоволен, брюзглив.

— Этот кофе Антонина Михайловна насоветовала, — неумело, точно мальчишка, оправдывается Квак. — Уж я ужучу ее, будь спокоен! Хотя на днях его пил твой, областной… Даже не покривился, а ведь он, сам знаешь…

Квак заглядывает в меня, как в замочную скважину: а вдруг за дверцей откроется нечто… Но даже упоминание о «моем, областном», пьющем в этом кабинете кофе, а может быть и что покрепче, не производит на меня должного впечатления — и за дверцей так ничего и не приоткрывается, увы.

— Должен сказать: прекрасный человек — твой, умница, каких мало!.. А вот замы у него… Один такое мне предлагал, но я сказал: не смейте больше мне звонить! Вот так! Я на днях девиз велел выгравировать, прибью над дверью: «Превыше закона один Бог». А?

— Ты смотри там, со своими судьями, поосторожнее, — наконец соизволяю сказать я, понизив голос. — Оттуда пришло указание: никаких поблажек, все равны и такое прочее. Президент сказал: коррупция в судах и в правоохранительных органах… Разрешение на прослушку в отношении нас берут у тебя, а на прослушку в отношении тебя — в другой области или вообще наверху. А есть такие, что с левой аппаратурой: слушают и пишут без всякого на то благословения. Так сказать, для собственного удовольствия. Кстати, и в области завелся такой: Феклистов, начальник «шестерки», недавно переведен к нам из Одессы, да ты знаешь его, — говорят, привез с собой чемоданчик… Можно слушать из машины, из помещения… В дело материалы не положат, а карьеру этими материалами свернут. Так-то.

— Пусть слушают, мне нечего опасаться, — неуверенно клокочет Квак, снова наливая коньяк в рюмки. — Ты ведь все про меня знаешь, я честный человек. Это пусть те, которые… дрожат и боятся!..

Итак, если только Квак не обыграл меня в лицедействе, с определенной уверенностью можно утверждать: узаконенная прослушка в отношении меня не ведется, проникновение тоже санкционировано не было. Не успели? Обратились в апелляционный суд другой области? Считают пока нецелесообразным? Слушают незаконно? Или у Арапова поехала крыша, все смешалось в его нечесаной голове: агенты, сводки, преследования, кастеты-пистолеты — и вся эта история яйца выеденного не стоит?

Как интересно стало жить на свете! Как мерзопакостно!

Я заворачиваю в проулок, останавливаюсь, достаю мобильный телефон и принимаюсь нажимать кнопочки, точно отвечаю на вызов, — сам же поглядываю исподтишка: не прошелестит ли из-за спины медленная машина с тонированными стеклами, не замешкается ли неожиданно кто-нибудь из прохожих, бредущих следом? Право, затея самая что ни есть идиотская: я ведь не Штирлиц, не встречаюсь на улице с кем попало, а топтаным-перетоптаным путем возвращаюсь из суда на работу. Да и бегать за мной нет надобности — можно вести по треугольнику из трех точек, со знанием местности, дворов и подворотен. А еще проще — просто слушать. Но так уж устроен человек: чувство страха в нем довлеет, поскольку сама жизнь, увы, непредсказуема и ежесекундно опасна…

Судя по всему, за время моего отсутствия Рудницкий и Замега не вылезали из интернета: у них счастливый, слегка взбалмошный вид, как у приобретших новое знание, и этим знанием ужасно хочется с кем-нибудь еще поделиться. Снова какие-нибудь сплетни или ведро грязи по адресу системы — такие времена, гнусные, помойные, настали, что можно безнаказанно и бездоказательно говорить что заблагорассудится. Хотя, если вчитаться в некоторые опусы…

И Сорокина на месте: споро справилась с заданием и уже что-то выстукивает на клавиатуре ноутбука. Она, как и я, холерик, только явный, открытый, нетерпение жизни написано у нее на лице, заложено в каждом жесте, в мимике и походке, тогда как у меня это нетерпение — двигатель внутреннего сгорания, с возрастом оно все глубже и надежнее укрыто во мне и только изредка проявляется вспышками радости или гнева.

Как я и предвидел, в «шестерке» нет оперативно-розыскных дел на судей и сотрудников правоохранительных органов. Но Сорокина проверкой довольна: между делом выявила несколько незаконных постановлений и по горячим следам эти постановления отменяет.

— Учишь их, учишь, они кивают, слушают, даже записывают — а результат все тот же, если не хуже! — возмущается она, блестя глазами. — Не «шестерка», а школа для «солнечных мальчиков»… — Тут же, сверяя записи с компьютерным текстом, она принимается хохотать. — Нет, вы только послушайте: фамилия этого типа Какаев, причем среди Какаевых папа — Казбек, тогда как сыновья у него уже Ваня и Вова!.. Иван и Владимир Казбековичи!..

— Скоро половина Кавказа получит у нас вид на жительство, — с невинным видом ворчит неизвестно как просочившийся у меня за спиной на рабочее место Дурнопьянов. — Лет через десять-пятнадцать все станем жить по шариату, а Алла нацепит паранджу…

— Дурнопьянов, где вас носило? — борюсь я с внезапным желанием учинить Дурнопьянову разнос. — Что на этот раз: машина, нянька или, может быть, дача сгорела?

— Господи спаси! Купил в киоске карточку на мобильный телефон — всего делов!

— А вот и Тиша с Марусей. — Замега на всякий случай отодвигается от компьютера, к которому подключен интернет, и по пути на рабочее место выглядывает в окно. — Как и положено, идут гуськом, затылок в затылок. Вот уж «сладкая парочка»!

Тишей и Марусей зовут в милицейском управлении начальника отдела по борьбе с организованной преступностью в сфере экономики Бережного и его заместителя Харчука. Один — худой, маленький, льстиво-настороженный, с цепким шакальим взглядом из-под ресниц, другой — полный и высокий, весь как бы плюшевый, сплошная доброта и открытость. На этих двоих к нам в отдел приходит львиная доля жалоб, и, как правило, об одном и том же: бьют задержанных и подозреваемых, домогаясь признательных показаний. И что удивительно: жалуются, что бьет «добрый» Харчук, тогда как Бережной больше давит на психику. Такое вот разделение труда… Я уже и в лицо им орал, что посажу, и напускал своих прокуроров с проверками, но результата проверки не дают: все, что происходит в здании милицейского управления, попросту недоказуемо — тот ничего не видел, этот врет, что ни-ни, подозреваемого бутербродами с чаем угощали… И следов никаких, а если по неосторожности случится непредвиденный синяк — судмедэксперт, добрый дядя, всегда напишет в заключении: телесные повреждения могли быть причинены подозреваемому имярек еще до доставки его в милицию.