— А ты не пробовал съездить в Генеральную прокуратуру на прием, поговорить: мол, все надуманно, не дело, а пустышка и такое прочее?

— Куда там — с моим рылом да в их калашный ряд! Меня даже наши, областные, с ухмылкой принимают: вот, мол, явился Андерсен, сейчас сказки рассказывать станет. Знаем мы эти сказки! А что они знают? Я сам не знаю всего… Веришь, не знаю! Иной раз так хочется расквасить какую-нибудь прокурорскую морду, — ежели суждено сесть, так хоть за дело…

«Наверное, он прав, Серокуров, — на мгновение размякая, проникаюсь я сочувствием к собеседнику. — Если не доказали, что виноват, почему не оправдать? Оправдательные приговоры свидетельствуют о наличии в стране истинного правосудия. Чего бояться? Весь мир их приветствует, и только чинодралы из Генеральной прокуратуры свято убеждены: оправдательный приговор — это ЧП на всю страну! Со всеми вытекающими для подчиненных последствиями».

— Они же меня и подтолкнули к этой истории: бывший прокурор области Андрей Андреевич Черногуз, мурло с наклеенным на физиономии лейблом «порядочного человека», и члены коллегии. — Серокуров внезапно наклоняется ко мне, заглядывает в глаза, и мутные зрачки его становятся на мгновение осмысленными и несчастными, а нижняя губа обвисает, кривится и дрожит, как у обиженного ребенка. — Я ведь тогда в завязке был, пива даже не нюхал, а тут — квартальная коллегия. Вот она тянется, эта коллегия, тянется — мухи со скуки дохнут. Но представь, зазывают на трибуну меня. Как тут все оживилось, как все обрадовались спектаклю! Раздолбали меня под орех — я так и не понял за что. То ли попал под горячую руку, то ли наклепал на меня кто-то. Ты ведь помнишь, Андрей Андреевич, сука, развел в управе стукачество, верил исключительно жополизам, они у него всегда в чести были. И вот объявили мне ни за что ни про что выговор, я и сорвался — после коллегии отправился прямиком в «Кварц». Казалось, если не напьюсь, голова от обиды лопнет.

Серокуров запрокидывает надо ртом стакан, в один присест выпивает и снова подкатывается ко мне, нависает — всем собой, лицом и глазами, в которых за горькой мутью невесть что до срока затаено.

— А в «Кварце», между прочим, мой давний знакомец пил коньяк, — сипло продолжает он, — здоровенный такой попяра, в джинсах, ковбойке и с резинкой на волосах — в пучок, значит, собрал патлы, чтобы никто в кафе не догадался, что он ходит с кадилом в церкви и поет псалмы на разные голоса. Обрадовались мы друг другу, стали выпивать — сначала за здравие, а потом за все, что в голову приходило, но больше — за баб… Я ему говорю: «Во что ты веруешь, поп, толоконный лоб, если в таком гадюшнике со мной пьешь и на продажных девок с вожделением смотришь?» А он лакает и ухмыляется, лакает и ухмыляется, а после хитро отвечает: «Мир земной зело украшен и разнообразен, сын мой. Как же не замечать его радостей? А кроме того, еще Пушкин писал: “Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботах суетного света он малодушно погружен…” Малодушно!.. Умнейший был человек Александр Сергеевич!» А я ему на то: «Ты, поп, не лукавь, договаривай. Там еще сказано, у Пушкина: “…и меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он”. И это суждение на себя принимаешь? А после пойдешь с алтаря проповеди читать?» Он, не раздумывая: «Принимаю! Ничтожен. А после пойду и читать стану. Потому как ничтожен сейчас, а не во храме Божьем». Так мы спорили, пока не дошли до кондиции. Тут и нарисовались эти две лахудры — за соседним столиком мартини с лимоном через соломинку пили. Все из себя, а дураку видно: продадутся за чебурек! А какие сейчас не продаются? Слово за слово, сговорились мы вчетвером еще выпить и почудить у меня на квартире. Там ремонт тогда затевался, перестилали полы, все вверх дном, Галка уехала погостить к своим в Молчановку — так что в самый раз на квартиру девок водить. Ну, будем!..

Мы ударяем стаканом о стакан — звук получается искусственный и тусклый, как если бы об пол расшибся глиняный черепок. Я слышу, как Серокуров глотает, — гортанные индюшачьи звуки вызывают у меня рвотный спазм. К тому же я не могу больше пить и, старательно прикладывая стакан ко рту, всего лишь увлажняю водкой губы.

— Вот скажи, почему у меня не получается с девками, если выпью? — раздумчиво спрашивает Серокуров чуть погодя, и я, будто из паутины, выпутываюсь из облепляющей меня исподтишка дремы. — Пока не выпью — не могу начать, когда выпью — не могу кончить. Шутка! Я о другом: по пьяному делу, начинается «механика», а мне этого не надо! Хочется что-то чувствовать… Я ведь в душе романтик. А еще хочется, чтобы не раздражал запах, чтобы все на полутонах, как в старом кино, все интеллигентно… А у них, у продвинутых, какой-то в постели Мойдодыр: откроет рот да как заорет… Черт, как я надрался!

Пора прощаться, думаю я. Но так просто не вырвешься, станет хватать за руки: побудь да побудь, еще выпьем, поговорим! И я смалодушничаю, останусь, и это малодушие, в конечном счете выйдет мне боком. Но с другой стороны, сегодня как никогда я понимаю моего собутыльника и сочувствую ему. Ведь никто и никому в этой жизни, по большому счету, не нужен, особенно если человек, как вот Серокуров, волей обстоятельств выброшен на обочину, надломлен и одинок. И самые близкие — друзья, родные — как всегда, отвернутся первыми…

— Вот мы, значит, пришли ко мне на квартиру, а девки увидели это безобразие — ободранные стены, доски, всякие там пропитки и клеи — и губы надули: у-у!.. — без перехода переключается на прежнюю тему Серокуров. — «Ничего-ничего, — говорю им, — перетерпите! Скажите, какие мы нежные! Прямо тебе розы на морозе!» Деваться некуда, кое-как расположились мы на кухне. Достал я из холодильника водку, балык, какие-то маринады — тут они потеплели, оживились. Стали мы пить, а они, девки, мелькают из ванной в кухню — туда-сюда, перемигиваются, хихикают. Мы с попом уже теплые, вот и зазевались. После второй или третьей рюмки, не помню как, но провалился я к чертовой матери — точно меня не стало. Клофелиновый мрак! Очнулся — никого. Голова трещит, вокруг бардак: объедки, томатные пятна… Карманы вывернуты — ни денег, ни документов. Почему-то обрезки досок разбросаны… И никого: ни девок, ни попа. А назавтра уголовный розыск с нашими, прокурорскими, в двери ломятся: мол, нашли отправителя культа имярек за городом с проломленной головой.

Серокуров вздыхает, со свистом втягивает ноздрями воздух и, осклабившись, продолжает:

— Экспертиза показала: замерз поп, умер от переохлаждения. Но голову-то ему кто проломил, кто вынес из квартиры? Осмотр показал: в квартире, на полу и на досках, — кровь попа. Взяли девок, они признались: незаметно подсыпали в водку клофелин. Я вырубился почти сразу, но поп — тот оказался крепкий орешек: очнулся, когда девки чистили нам карманы, и якобы потребовал любви в извращенной форме. И это страшно их оскорбило. Каково? Проститутку, оказывается, может подобное оскорбить! И вот они досками, приготовленными для ремонта, выбили из попа остатки сознания, забрали деньги и ценные вещи и скрылись. По их версии, когда я очнулся, то, во избежание ненужных обвинений и разбирательств, вынес из дома беспамятного попа, вывез тело за город и там оставил. Вот и весь состав преступления! За это меня уже пять лет таскают по судам, четыре месяца я отсидел в СИЗО, с работы выбросили как собаку. А я его из дома не выносил! Как мог, когда у попа центнер веса?! Мне кажется, когда мы вырубились, девки впустили в квартиру сообщников, те и прибрались. Так нет же, раз я отсидел на предварительном следствии, значит, виноват!