Яну не приходилось с ним оперировать, но он тоже получил свою дозу унижения, когда сказал «бордовый цвет», а Сергей Васильевич с самым любезным выражением сообщил, что слово «бордовый» вульгарное и простонародное, в правильной русской речи уместно только словосочетание «цвет бордо».

Надо сказать, что Сергей Васильевич имел право выпендриваться, он действительно был образован блестяще и всесторонне, и Ян понимал, что если женится на Соне, то в плане культурного багажа войдет в дом Бахтияровых очень сильно налегке.

Придется сидеть молча и поддакивать иеремиадам Бахтиярова на тему того, что даже такое сонмище талантов и блестяще образованных людей, как Военно-медицинская академия, превращается в колхозный клуб.

А с другой стороны, все же лучше, чем тесть-алкаш, например, который будет учить жизни с еще большим напором, чем интеллигентный Бахтияров. «Хоть я и не сноб, и не считаю, что достоинства человека определяются его умением видеть разницу между командировочным и командированным, но в профессорской семье все же будет поуютнее», – решил Ян и спустился к Соне.

Она сидела за негатоскопом, как всегда красивая, нарядная, с ярким маникюром. Почему-то Ян раньше не замечал, а сегодня первыми бросились в глаза бордовые, да простит его Бахтияров, ногти.

Соня улыбнулась, Ян взял стул со слегка погнувшейся ножкой, подсел рядом и тоже уставился на снимок. Он умел и любил читать рентгенограммы, в отличие от ЭКГ, в которой плавал, как третьекурсник. Иногда брал в руки себя и руководство Мурашко, добросовестно штудировал, понимал, начинал разбираться, но проходила пара недель, и кардиографическая премудрость вновь вылетала из головы.

– Тут переломчик, – сказал Ян, показывая колпачком ручки.

– Да, без смещеньица, – улыбнулась Соня.

– И остеопорозик.

– Ну так… С натяжечкой. Не увлекайся, Ян, ибо, как говорил Ницше, если долго смотришь снимки, снимки смотрят на тебя.

Он кивнул, огляделся, убеждаясь, что в кабинете никого нет, и тихонько пожал Соне коленку:

– Соскучился.

Соня позволила ему немножко дерзости, прежде чем мягким жестом убрала его руку.

– Ты в гости когда придешь?

Ян выпрямился:

– Слушай, Сонь, надо подготовиться. Штаны приличные хотя бы купить.

– Ах, к чему эти условности…

Ян пожал плечами:

– Как говорила Коко Шанель, у вас не будет второго шанса произвести первое впечатление.

– Ты всего лишь идешь ко мне в гости, – сказала Соня, и в словах ее Яну послышалось эхо отцовского высокомерия.

Он встал:

– Давай сегодня просто погуляем? В кафе или в кино?

– Хорошо, но позволь напомнить тебе, что, к моему большому сожалению, я уже вышла из того возраста, когда прилично обжиматься в подворотнях, – процедила Соня.

Ян ушел раздраженный и злой. Интересно, Соня правда не понимает, что в их ситуации «просто гости» невозможны, или расчетливо отрезает ему пути к отступлению? Бахтияров не простит дочкиной обиды, если Ян вдруг передумает жениться, и, честно говоря, трудно будет его за это винить.

Сейчас он может смело смотреть в глаза Сергею Васильевичу, ибо намерения самые серьезные, но не хочется входить в дом нищебродом, которого пригрели из милости. Пусть у Бахтиярова за плечами двадцать восемь поколений врачей, дворянские гербы, рыцарские звания и царские милости, но Ян тоже себя не на помойке нашел. Родители у него оба получили высшее образование, причем сами, а не на золотом блюдечке, как Сергей Васильевич, которого наверняка пасла целая бригада аристократических бабушек и дедушек. Родители Яна многого достигли, они такие же культурные и воспитанные, даже больше, потому что не тычут всем в глаза своим образованием, поэтому женитьба Яна на Соне не будет никаким мезальянсом, и прибедняться нечего. Надо прийти в дом с гордо поднятой головой, а для этого нужны хотя бы приличные брюки.

Колдунов задумался, где бы их взять. Когда часть денег за командировку в Афган ему выплатили чеками, Ян купил в «Березке» джинсы, кроссовки и джемпер, немного постоял, пуская слюни, возле японского кассетного магнитофона, но в итоге разум возобладал, и он отдал чеки отцу на постройку дачи, потому что земля – это единственное, что не пропадет и не обесценится.

В простом магазине приличной одежды днем с огнем не найти, надо или иметь нужные знакомства в торговой среде, чего у Яна нет, или целыми днями рыскать по универмагам в надежде, что выбросят что-то стоящее, тратить кучу времени, которого у него тоже нет.

Самое реальное – выцыганить у Витьки Зейды остатки форменного сукна и пошить брюки в ателье или у частника. Это тоже не быстро, неделя как минимум, и то с доплатой, что возьмут без очереди.

В принципе, нормально, он как раз соберется с духом и войдет в семью Бахтияровых приличным модным парнем для того, чтобы в ней остаться.

Когда день начинается с профессорской нотации, ничего хорошего не жди. У Яна не было плановых операций, и только он собрался почитать ксерокопии иностранных статей, которые с барского плеча принес ему Князев, как его в рамках товарищеской помощи отправили ассистировать травматологам, якобы люди заболели. Оперировал новоиспеченный профессор Тарасюк, и Ян довольно быстро понял, что никто не болен, а коллеги устроили Тарасюку очередной саботаж.

Ян бы с удовольствием примкнул к восставшим, ибо оперировал Тарасюк чудовищно плохо, причем в самом худшем варианте. Бывают хирурги, отличающиеся кропотливой манерой, другие мельтешат, суетятся, по сто раз проверяют каждое движение, с такими стоять очень долго и скучно, но спокойно. Держишь себе крючки, или промокаешь рану, срезаешь нитки и никаких подвохов не ждешь. Бывают грубые, резкие, у которых не вдруг отличишь блестящую технику от рисковой манеры, с такими сердце екает каждую секунду, но зато они работают быстро, укладываются в минимальное время, если, конечно, из-за своей небрежности не устраивают жуткое осложнение, для ликвидации которого требуется несколько часов. Все по законам механики, выигрыш в силе, проигрыш в расстоянии. Так вот Тарасюк удивительным образом ухитрялся работать и опасно и медленно. Как он добился такого совершенства, неизвестно, но любая операция у него продолжалась в среднем в два с половиной раза дольше, чем у других травматологов, и всегда бригада стояла с мокрыми спинами и круглыми от ужаса глазами.

Как у большинства глупых людей, некомпетентность удачно сочеталась у Тарасюка с манией величия. В его частых ошибках всегда оказывался виноват кто-то другой, ассистент, анестезиолог, иногда пациент, но только не непогрешимый Тарасюк. Однажды он, не умея собрать кость при остеосинтезе, так наорал на своих клинических ординаторов, что те залезли к нему в учебную комнату и поменяли стоящему возле доски человеческому скелету череп с тазом и мелом написали на доске «homo tarasikus». Так у профессора не хватило ума даже на то, чтобы по-тихому поставить все на место. Он помчался жаловаться начальнику, по дороге рассказывая всем встречным-поперечным, что эти гады учинили у него в кабинете, заинтригованные коллеги приходили посмотреть и уползали, титаническим усилием воли сохраняя перед Тарасюком серьезное лицо.