– Почему, просто здравый смысл. Мне кажется, в загс должны вести не только гормональные бури.

– Согласен, – Вася опустил каменный пряник в чай и пристально наблюдал, как тот размокает, – жениться надо по любви.

– Слушай, а как ты понял, что Дина – это твоя любовь? Ну, не считая сломанного подоконника, конечно.

Вася пожал плечами:

– Как тут объяснить? Понял – и все. Как – я не знаю, клещ, наверное.

– В смысле?

– Жизненный цикл клеща изучал?

– А то! – Ян содрогнулся, вспомнив жуткие схемы, которыми их терзали на биологии.

– Помнишь, он там сто раз превращается из одного в другое? Из яйца в личинку, из личинки в нимфу? Думаешь, он может это как-то объяснить? Почему он вчера был такой, а сегодня другой?

– У него мозгов нет.

– А у нас, думаешь, есть?

Ян пожал плечами.

– Ну и все, – подытожил Вася.

Допив чай, Ян поднялся и с грохотом поставил кружку в раковину.

– И все-таки надо соображать, что делаешь, а не поддаваться мимолетным чувствам, списывая это на какую-то судьбу и неземную страсть, которых вообще не существует даже, – сказал он с раздражением, от которого самому сделалось неловко.

Но Вася не обиделся, а взял новый пряник и задумчиво постучал по столу, прикидывая, удастся ли его разгрызть.

– Наверное, нет, – улыбнулся он, – и любви нет, и бога уже научно доказано, что не существует. Но душа-то просит…

* * *

Соня достала билеты на открытие какой-то модной выставки в Русском музее, и Ян пошел с ней, надеясь приятно провести время, но весь вечер чувствовал себя так, будто брел по пояс в зыбучих песках.

Начать с того, что он не любил и не понимал изобразительное искусство. Походы по музеям всегда были для него каторгой, он искренне изумлялся, зачем люди стоят по три часа возле какой-нибудь картины, смотрят с разных ракурсов и расстояний, а отдельные эстеты через кулачок для большей контрастности, когда можно за десять минут обежать всю экспозицию, притормозив у наиболее впечатляющих полотен, и со спокойной душой отправляться по своим делам.

Родители Яна огорчались, потому что у ребенка был явный художественный дар, он отлично рисовал, чувствовал перспективу, мог уловить портретное сходство, но при этом не испытывал ни малейшей тяги к творчеству. Зато твердая рука и верный глаз помогли ему овладеть хирургической техникой.

С той поры у него сохранились кое-какие знания, необходимые для поддержания культурной беседы, но дело было не в этом.

Просто Соня, будущая жена, становилась все более и более чужой. Красивая, в обманчиво простой блузке и черных брючках, она выглядела почти как иностранка. Оказалось, что она знакома почти со всеми гостями выставки, люди здоровались с ней, улыбались, Соня отвечала и, наскоро представив Яна, заводила светскую беседу, в которой он чувствовал себя лишним.

В конце концов Ян оставил ее болтать с представительным дядечкой, партийным функционером, судя по откормленному и самоуверенному виду, а сам пошел смотреть картины и еще больше заскучал. На его взгляд, это была мазня, которую свежим ветром Перестройки случайно выдуло из запасников. «Или я просто не эстет», – загрустил Ян и вернулся к своей даме, которая тоже безо всякого интереса смотрела на скопления квадратиков и треугольничков.

Он так и не понял, зачем Соня пошла с ним на эту выставку – покрасоваться среди бомонда, иметь повод хвастаться коллегам, что была там, куда не всех пускают, или, самое страшное, хотела показать ему, в какие высокие круги вхожа, среди каких людей своя и где он тоже будет свой, когда женится.

Наверное, у нее не было столь коварных планов, но Ян теперь видел ее словно в кривом зеркале, и ничего с этим поделать не мог. Раскованность казалась теперь капризностью, легкость в общении – равнодушием, и даже то, что она выбрала специальность рентгенолога, представлялось Яну проявлением холодной и эгоистичной натуры. Понятно, что он преувеличивал, но теперь почему-то даже противная Дина была ему милее Сони. Она злая, резкая, колючая, вертит Васькой, как хочет, но зато какая есть, такая и есть. Ничего из себя не строит.

Проводив Соню и притворившись, что не понимает ее намеков насчет зайти, Ян побрел домой, уговаривая себя, что все наладится, что все его страхи и внезапные всплески чувств к незнакомым девушкам – это всего лишь естественные реакции свободного самца, загоняемого в брачную клетку. Если бы мужчины позволяли бы этим недостойным чувствам овладеть собой, то институт брака давно бы исчез, а точнее, даже и не появился бы, между тем семья – наиболее полноценная форма человеческого существования. Он никогда не слышал от своих родителей, что они поженились по безумной любви и страсти, однако же были счастливы, и он рядом с ними сам чувствовал себя тепло и уютно и в то же время понимал, что есть особая связь только между ними двумя, какая-то зона, где ему места нет, и это казалось хорошо и правильно. Они не были идеальной семьей, бывало, и ссорились, и ругались, и деньги иногда не умели рассчитать, и мама не всегда готовила обед, и папа не умел ничего делать по дому, и Ян приносил из школы двойки, фингалы и оторванные от формы карманы, но это ничего не меняло. Они все равно любили друг друга такими, как есть, хулиганами и растяпами. Потерянный кошелек был потерянным кошельком, немножко обидно и жаль денег, но сердце Яна в таких случаях не сжималось от предчувствия сурового нагоняя.

Когда Ян поступал, то знал, что, если провалится, это отдалит его от мечты стать врачом, и только. Понимал, что родители огорчатся, но ни секунды не боялся, что они станут его за это меньше любить.

Родители были очень дружны, и Ян подозревал, что эта близость не упала им с неба в виде божьего благословения, а далась работой души, когда ты умеешь сдержать обиду, не показать разочарования и заставить себя сказать погрязшему в двойках ребенку, что все равно он твой любимый сын.

Короче говоря, все хорошее в жизни дается трудом и не сразу.

Они с Князевым пошли на сложную опухоль и потеряли больного на столе. Это не было неожиданностью, и хирурги, и пациент знали, что такой исход вероятен, рискнули, но проиграли.

Князев сказал, что без операции этого человека ждало два-три месяца относительно сносной жизни, а потом долгое и мучительное умирание, так что они, по сути, избавили его от страданий, но Яну все равно было тяжело. Можно было остановиться на этапе мобилизации, когда стало ясно, что от крупных сосудов просто так отскочить не получится, но Князев попер, как бык на ворота, а Ян постеснялся его остановить.

Ценой робости и чинопочитания стала человеческая жизнь, и неважно, сколько там ее оставалось.

За время работы Колдунов привык к смертям, но его все еще коробило, когда не успевали еще труп снять со стола, как врачи уже начинали прикидывать, как оформить историю, чтобы было поменьше вопросов, и напишут ли родственники жалобу.