ее обещания будут выполнены (Bildungsroman [роман воспитания] в структурном отношении – жанр разочарования), ощущение открытости никогда полностью не исчезает. Это новый, по-настоящему светский способ представить себе смысл жизни – рассеянный среди бесчисленного множества мелких событий, хрупкий, с примесью равнодушия или мелочного эгоизма, но тем не менее всегда упрямо наличествующий. Это взгляд, который Гете так никогда и не удастся органично соединить с телеологической стороной Bildungsroman (слишком много смысла за один раз в самом конце). Но первый шаг был сделан.

Гете оживляет повседневность за счет ощущения возможности; Вальтер Скотт в «Уэверли» (1814) обращается к повседневным ритуалам прошлого: пение, охота, еда, тосты, танцы… Статичные сцены, немного скучные, но Уэверли – англичанин, он не знает, что предписывают шотландские обычаи, задает неправильные вопросы, понимает людей превратно, оскорбляет их – и тогда рутина повседневности оживляется благодаря мелкой нарративной ряби. Нет, в «Уэверли» не так много балласта, как в «Вильгельме Мейстере», атмосфера в нем все еще полуготическая, всемирная история рядом, истории любви и смерти создают всевозможные мелодраматические отголоски. Но внутри мелодрамы Скотту удается замедлить нарратив, увеличивая число пауз, а внутри этих пауз он находит «время» выработать тот аналитический стиль, который, в свою очередь, порождает новый тип описания, где на мир как будто смотрит «бесстрастный наблюдатель»[173]. Этот морфологический переход от балласта к аналитическому стилю, а от него к описанию типичен для литературной эволюции; вступая во взаимодействие с другими частями структуры, новая техника подхлестывает «волну механизмов» (как говорили об индустриальной революции). Одно поколение – и механизмы изменили весь ландшафт.

Бальзак, вторая книга «Утраченных иллюзий» (1839): Люсьен де Рюбампре (наконец!) пишет свою первую статью, которая должна произвести эпохальную «революцию в журналистике». Этого шанса он ждал с самого своего приезда в Париж. Но в этот поворотный момент незаметно вписан еще один эпизод: газете не хватает материалов, ей незамедлительно требуется несколько статей, неважно о чем, лишь бы заполнить несколько страниц, и друг Люсьен идет газете навстречу, садится и пишет. Это платоновская идея балласта: слов, написанных только для того, чтобы заполнить пустое место. Но эта вторая статья оскорбляет группу персонажей, которые после длинного ряда сюжетных поворотов и перипетий погубят Люсьена. Это бальзаковский «эффект бабочки»: не важно, сколь мелким было исходное событие, в экосистеме большого города действует столько факторов и связей, что его последствия непропорционально умножаются. Между началом и концом действия всегда есть что-то в середине: некое третье лицо, которое «хочет удовлетворить свой низкий интерес», как в «прозе мира» Гегеля, и поворачивает сюжет в непредвиденном направлении. А раз так, то даже самые банальные моменты повседневной жизни становятся в романе главами (что в случае Бальзака не всегда хорошо…).

Bildungsroman и горько-сладкая смесь фрустрации и возможности, истории об ухаживаниях и ослабленная нарративность манер; исторический роман и неожиданные ритуалы прошлого; городская многофабульность и внезапное ускорение жизни. Это общее пробуждение повседневности в начале XIX века. Затем, поколение спустя, течение изменило ход. Вот Ауэрбах размышляет над страницей, где описывается, как Эмма и Шарль Бовари обедают – можно ли вообразить более идеальный балласт?

В этой сцене не происходит ничего особенного, как ничего особенного не происходит до нее. Только одно, произвольно взятое мгновение тех регулярно повторяющихся часов, когда мужчина и женщина вместе обедают. Они не ссорятся и не вступают в конфликт… Ничего не происходит, но это «ничего» становится тяжелым, смутным, угрожающим[174].

Тяжелая повседневность. Потому что Эмма вышла замуж за посредственность? И да и нет. Да, потому что Шарль, конечно, – обуза в ее жизни. И нет, потому что, даже когда она удаляется от него, как во время двух прелюбодеяний – с Рудольфом, а затем с Леоном, Эмма сталкивается с «той же самой пустотой жизни в браке», с теми же «регулярно повторяющимися часами», во время которых не происходит ничего существенного. Это резкое превращение «приключения» в банальность выделяется еще ярче на фоне другого романа об адюльтере – «Фанни» Эрнеста Фейдо (1858), который тогда часто вспоминали в связи с «Госпожой Бовари», но который в действительности является полной его противоположностью: в нем происходят постоянные колебания между экстазом и отчаянием, постыдными подозрениями и небесным блаженством, которые передаются в неизменно гиперболической манере. Разительный контраст с тщательной нейтральностью «Госпожи Бовари» с ее тяжеловесными, неуклюжими предложениями («они – вещи»: Барт), ее «тоном гармоничной серости» (Патер), éternel imparfait [вечным имперфектом] (Пруст). Имперфект: глагольное время, которое не обещает сюрпризов, время повторения, обыденности, фона, но фона, который стал важнее, чем первый план[175]. Через несколько лет в «Воспитании чувств» даже 1848, annus mirabilis [год чудес], не помогает стряхнуть всеобщее оцепенение: что по-настоящему незабываемо в романе, так это не «неслыханная» революция, но то, как быстро все сворачивается и возвращаются общие места, мелочный эгоизм, вялые бесцельные грезы…

Фон, завоевывающий первый план. Действие следующей главы нашей книги разворачивается в Британии, в маленьком провинциальном городе, которым, кажется, управляет второй закон термодинамики: едва заметное охлаждение всеобщей горячности, как пишет Джордж Элиот, вело к тому, что «люди принимали усредненную форму и их можно было упаковывать оптом»[176]. В этом отрывке она размышляет о молодом враче, который навел ее на фантастическую мысль написать историю жизни, целиком разрушенной балластом: «безрадостные уступки мелким домогательствам обстоятельств, что чаще становятся историей погибели, чем любая судьбоносная сделка»[177]. Печально, Лидгейт не продает душу, он просто теряет ее в лабиринте мелких событий, которые он даже не признает в качестве таковых – и при этом они решают его судьбу[178]. По приезде в город Лидгейт – необычный молодой человек, несколько лет спустя он тоже «принял усредненную форму». Ничего особенного не произошло, как сказал бы Ауэрбах, и в то же время все случилось.

Наконец, в первый год нового столетия появляется квинтэссенция буржуазной жизни в «Будденброках» Томаса Манна: ироничные и пренебрежительные жесты Тома, рассудительные слова бюргеров Любека, наивное волнение Тони, мучительная домашняя работа Ганно… Возвращаясь на каждой странице благодаря технике лейтмотива, балласт у Манна теряет последние остатки нарративной функции, чтобы стать просто-напросто стилем. Все здесь приходит в упадок и умирает, как у Вагнера, но слова лейтмотива остаются, потихоньку делая Любек и его жителей незабываемыми; подобно семейной книге Будденброков, где «полное уважительное значение придавалось даже самым скромным событиям». Слова, прекрасно обобщающие глубочайшую серьезность, с которой буржуазный век взирал на свое повседневное существование – и которая наводит на некоторые дополнительные размышления.

3. Рационализация

Какой быстрый переход. Около 1800 года балласт