— Пускай Богом — называйте как хотите. Только Судия,которого люди нарекли Богом — отнюдь не Господь Всемогущий, а всего лишьпричетник, состоящий на службе у Смерти.

— Какой жуткий образ! — воскликнул я.

— Вовсе нет, — утешил меня Дож. — Бог суров,но Смерть милосердна. Из человеколюбия Она наделила нас инстинктомсамосохранения, чтобы мы не тяготились стенами своей тюрьмы и боялись совершитьиз них побег. И еще Она дала нам дар забвения. Мы лишены памяти о нашейистинной родине, об утраченном Эдеме. Иначе ни один из нас не захотел бы длитьмуку заточения и началась бы всеобщая оргия самоубийств.

— Что ж в этом, с вашей точки зрения, дурного? Вы ведь,кажется, именно к самоубийству и призываете своих членов?

— Неразрешенное самоубийство — это побег из тюрьмы, тоесть преступление, караемое новым сроком заточения. Нет, бежать из жизнинельзя. Но можно заслужить помилование — то есть сокращение срока.

— Каким же, позвольте полюбопытствовать, образом?

— Любовью. Нужно всей душой полюбить Смерть. Манить еек себе, звать, как драгоценную возлюбленную. И ждать, смиренно ждать ее Знака.Когда же Знак будет явлен, то умирать от собственной руки не только можно, нодаже должно.

— Вы говорите про Смерть «она», «возлюбленная», однакосреди ваших последователей ведь есть и женщины.

— «Смерть» по-русски слово женского рода, но этоусловность, грамматика. По-немецки, как известно, это слово мужского рода — derTod. Для мужчины Смерть — Вечная Невеста. Для женщины — Вечный Жених.

Здесь я задал вопрос, который не давал мне покоя с самогоначала этого странного диалога:

— В ваших речах звучит непоколебимая уверенность вистиности высказываемых вами суждений. Откуда вы-то всё это знаете, если Смертьлишила человека памяти о прежнем бытии, то есть, пардон, Небытии?

Дож с торжественным видом ответил:

— Есть люди — редкие особи — у кого Смерть решилаотобрать дар забвения, так что они способны презирать взглядом оба мира: Бытияи Небытия. Я — один из этих людей. Ведь тюремному начальству нужно иметь вкамере старосту из числа заключенных. Долг старосты — приглядывать за своимиподопечными, наставлять их и рекомендовать Начальнику тех, кто заслуживаетснисхождения. И всё, больше никаких вопросов. Мне больше нечего вам сказать.

— Только один, самый последний! — вскричаля. — Много ли подопечных в вашей «камере»?

— Двенадцать. Я знаю из газет, что желающих примкнуть кнам во много раз больше, но наш клуб открывает двери лишь для избранных. Ведьстать любовником или любовницей Смерти — это драгоценный жребий, наивысшаянаграда для живущего…

Мне сзади закрыли глаза повязкой и потянули к выходу. Беседас Дожем, верховным жрецом касты самоубийц, завершилась.

Я погрузился в темноту и поневоле затрепетал, вообразив, чтонавек опускаюсь в столь дорогую «любовникам» Черноту.

Нет уж, господа, мысленно сказал я, вновь оказавшись подсиним небом и ярким солнцем, пускай я осужденный преступник, но «снисхождения»мне не нужно — предпочитаю отбыть свой «срок» до конца.

А что предпочтете Вы, мой читатель?

Лавр Жемайло

«Московский курьер» 29 августа (11 сентября) 1900 г.

2-ая страница

Ее туфельки почти не касаются земли

"Бедная Коломбина, безмозглая кукла, повисла в воздухе.Ее атласные туфельки почти не касаются земли, а ловкий кукловод знай тянет затоненькие ниточки, и марионетка то всплеснет ручками, то согнется в поклоне; тозаплачет, то рассмеется.

Я теперь всё время размышляю об одном и том же: что означалисказанные им слова; каким тоном он их произнес; как он на меня посмотрел;отчего он на меня вовсе не смотрел. О, как полна моя жизнь сильными чувствами ивпечатлениями!

К примеру, вчера он обронил: «У тебя глаза жестокого ребенка».Я потом долго думала, хорошо это или плохо — жестокий ребенок. Вероятно, с еготочки зрения хорошо. Или плохо?

Я читала, что старые мужчины (а он очень старый, он зналКаракозова, которого повесили целых тридцать пять лет назад) испытывают жгучеесладострастие к молоденьким девушкам. Но он вовсе не сладострастен. Он холодени равнодушен. После того первого, грозового слияния, когда за окнами выгибалисьатакованные ураганом деревья, он велел остаться мне всего однажды. Это былопозавчера.

Без слов, одними жестами он приказал скинуть одежду, лечь намедвежью шкуру и не шевелиться. Накрыл мое лицо белой венецианской маской —мертвой, застывшей личиной. Через узкие прорези мне было видно толькосветлеющий в полумраке потолок.

Я лежала так долго, без движения. Было очень тихо, толькоедва слышно потрескивал пламень свечей. Я думала: он смотрит на меня,беззащитную, лишенную всех покровов и даже лица. Это не я, это безымяннаяженская плоть, просто гуттаперчевая кукла.

Что я испытывала?

Любопытство. Да, любопытство и сладкое замираниенеизвестности. Что он сделает? Каким будет первое прикосновение? Прильнетпоцелуем? Или ударит кнутом? Обожжет горячими каплями свечного воска? Я быприняла от него всё, что угодно, но время шло, а ничего не происходило.

Мне стало холодно, кожа покрылась мурашками. Я жалобнопроизнесла: «Где же вы? Я замерзла». Ни звука в ответ. Тогда я сдернула маску исела.

В спальне никого не было, и это открытие повергло меня втрепет. Он исчез!

От этого необъяснимого исчезновения мое сердце забилосьсильнее, чем от любых, даже самых пылких объятий.

Я долго думала о том, что может означать эта выходка. Целуюночь и целый день терзалась в поисках ответа. Что он хотел мне сказать? Какиечувства ко мне он испытывает? Несомненно, это страсть. Только не жаркая, аледяная, как полярное солнце. Но оттого не менее обжигающая.

Пишу в дневник только теперь, потому что внезапно поняласмысл свершившегося. В первый раз он овладел всего лишь моим телом. Во второйраз он овладел моей душой. Инициация завершилась.

Теперь я его вещь. Его собственность, вроде брелка илиперчатки. Как Офелия.