Стекло дрогнуло (как и накануне вечером, было ветрено),Коломбина зябко поежилась и произнесла заключительные строки стихотворения:

…Но в доме Зверь, снаружи ветер

Стучит в стекло.

А будет так: снаружи ветер,

Урчит насытившийся Зверь,

Но только нет меня на свете.

Где я теперь?

И вздохнула. Где ты теперь, избранник Аваддон? Счастлив литы в Ином Мире?

— Это предсмертное с-стихотворение НикифораСипяги? — не столько спросил, сколько констатировал догадливыйзаика. — Интересно. Очень интересно.

Дворник сообщил:

— А зверь-то и вправду выл. Жилец из-за стенкисказывали. Тут, ваше превосходительство, стеночки хлипкие, одно название. Когдаполицейские ушли, этот самый застенный жилец ко мне спускался,полюбопытствовать. Ну и рассказал: ночью, грит, как начал кто-то завывать —жутко так, с перекатами. Будто зовет или грозится. И так до самого рассвета. Они в стенку колотил — спать не мог. Думал, господин Сипяга пса завели. Тольконикакого пса тут не было.

— Интересная к-квартирка, — задумчиво произнесбрюнет. — Вот и мне какой-то звук слышится. Только не завывание, а скореешипение. И д-доносится сей интригующий звук из вашей сумочки, мадемуазель.

Он обернулся к Коломбине и посмотрел на нее своими голубымиглазами, по которым трудно было понять, какие они — грустные или веселые.

Ничего, сейчас станут испуганными, злорадно подумалаКоломбина.

— Неужто из моей сумочки? — деланно удивиласьона. — А я ничего не слышу. Ну-ка, посмотрим.

Она нарочно подняла ридикюль, чтоб оказался под самым носому самоуверенного незнакомца, щелкнула замочком.

Люцифер, умница, не подвел. Высунул узкую головку, будточертик из механической шкатулки, разинул пасть и как зашипит! Видно, соскучилсяв темноте да тесноте.

— Матушка Пресвятая Богородица! — завопил дворник,стукнувшись затылком о косяк. — Змей! Черный! Вроде не пил нынче ни капли!

А красавец — такая жалость — нисколько не напугался. Склонилголову набок, разглядывая змейку. Одобрительно сказал:

— Славный ужик. Любите животных, мадемуазель?Похвально.

И, как ни в чем не бывало, повернулся к дворнику.

— Так, говорите, неведомый зверь выл до самогорассвета? Это самое интересное. Как соседа зовут? Ну, к-который за стенойживет. Чем занимается?

— Стахович. Художник. — Дворник опасливопоглядывал на Люцифера, потирая ушибленный затылок. — Барышня, а он у васвзаправдошный? Не цапнет?

— Почему не цапнет? — надменно ответила Коломбина. —Еще как цапнет. — А графу Монте-Кристо сказала. — Сами вы ужик. Этоегипетская кобра.

— Ко-обра, так-так, — рассеянно протянул тот, неслушая.

Остановился у стены, где на двух гвоздях была развешанаодежда — очевидно, весь гардероб Аваддона: латаная шинелишка и потертый, явно счужого плеча студенческий мундир.

— Так г-господин Сипяга был очень беден?

— Как мыша церковная. Копейки на чай не дождешься, нето что от вашей милости.

— А между тем квартирка недурна. Поди, рублей тридцатьв месяц?

— Двадцать пять. Только не они снимали, где им.Оплачивал господин Благовольский, Сергей Иринархович.

— Кто таков?

— Не могу знать. Так в расчетной книге прописано.

Прислушиваясь к этому разговору, Коломбина вертела головойпо сторонам — пыталась угадать, где именно состоялось венчание со Смертью. И вконце концов нашла, с карнизного крюка свисал хвост обрезанной веревки.

На грубый кусок железа и растрепанный кусок пеньки смотрелас благоговением. Боже, как жалки, как непрезентабельны врата, через которыедуша вырывается из ада жизни в рай Смерти!

Будь счастлив, Аваддон! — мысленно произнесла она иположила букет вниз, на плинтус.

Подошел азиат, неодобрительно поцокал языком:

— Горубенькие цветотьки нерьзя. Горубенькие — это когдаутопирся. А когда повесирся, надо ромаськи.

— Тебе, Маса, следовало бы прочесть «Любовникам Смерти»лекцию о чествовании самоубийц, — с серьезным видом заметилМонте-Кристо. — Вот скажи, какого цвета должен быть букет, когда кто-то, кпримеру, застрелился?

— Красный, — столь же серьезно ответилМаса. — Розотьки ири маки.

— А при самоотравлении?

Азиат не задумался ни на секунду:

— Дзёртые хридзантемы. Есри нет хридзантем, модзьнорютики.

— Ну, а если взрезан живот?

— Берые цветотьки, потому сьто берый цвет — самыйбрагородный.

И узкоглазый молитвенно сложил короткопалые ладошки, а егоприятель одобрительно кивнул.

— Два клоуна, — с презрением бросила Коломбина,последний раз взглянула на крюк и направилась к выходу.

Кто бы мог подумать, что франт из Аваддоновой квартирывстретится ей вновь, да еще не где-нибудь, а в доме Просперо!

* * *

Он выглядел почти так же, как во время предыдущей встречи:элегантный, с тросточкой, только сюртук и цилиндр не черные, а пепельно-серые.

— Здравствуйте, с-сударыня, — сказал он со своимхарактерным легким заиканием. — Я к господину Благовольскому.

— К кому? Здесь таких нет.

Лица Коломбины он в полумраке разглядеть не мог, а вот онасразу его узнала — под козырьком крыльца горел газовый светильник. Узнала иужасно удивилась. Ошибся адресом? Однако какое странное совпадение!

— Ах да, прошу извинить, — шутливо поклонилсяслучайный знакомец. — Я хотел сказать: к господину Просперо. В самом деле,я ведь строжайше предупрежден, что здесь не принято называться собственнымименем. Вы, верно, тоже какая-нибудь Земфира или Мальвина?

— Я Коломбина, — сухо ответила она. — А вы-токто?

Он вошел в прихожую и теперь смог разглядеть ту, что открылаему дверь. Узнал, но не выказал ни малейшего удивления.