— Никишу. Ну Никифора, Аваддона. — Петявсхлипнул. — Он словно не в себе был, всё повторял: решилось, кончено,теперь только дождаться Знака. Я ему говорю: может, Знака еще и не будет, аНикиша: нет, будет, я знаю точно. Прощай, Петушок. Больше не свидимся. Ничего,говорит, я сам этого хотел…

Тут рассказ прервался из-за нового приступа рыданий, ноКоломбина уже поняла, в чем дело.

— Что, был Знак?! — ахнула она. — ЗнакСмерти? Выбор подтвердился? И теперь Аваддон умрет?

— Уже, — прорыдал Петя. — Я прихожу, а тамдвери нараспашку. Дворник, домовладелец, полиция. Повесился!

Коломбина закусила губу, прижала к груди ладонь — такзаколотилось сердце. Дальше слушала, не перебивая.

— И Просперо тоже был там. Сказал, ночью не мог уснуть,а перед самым рассветом явственно услышал зов Аваддона. Встал, оделся и поехал.Увидел, что дверь приоткрыта. Вошел, а Никифор, то есть Аваддон, в петле. Уж иостыть успел… Полиция про клуб, конечно, ничего не знает. Решила, что Просперои я — просто знакомые удавленника… — Петя зажмурился, очевидно, вспомнивужасную картину. — Никиша лежит на полу. На шее синяя борозда, глазавыпучены, язык весь огромный, распухший, во рту не помещается. И запахчудовищный!

Петя затрясся, клацая зубами.

— Выходит, был Знак… — прошептала Коломбина иподняла руку, чтоб перекреститься (не от набожности, конечно, а по детскойпривычке), да вовремя спохватилась. Пришлось сделать вид, что поправляет локон.

— Кто же это теперь скажет? — боязливо поежилсяПетя. — В стихотворении про Знак ничего нет.

— В каком стихотворении?

— В предсмертном. У наших так заведено. Перед тем, какобвенчаться со Смертью, непременно стихотворение сочинить, без этого нельзя. Проспероназывает его «эпиталамой» и еще «мигом истины». Он дал городовому полтинник, итот позволил списать. Я тоже себе скопировал…

— Дай! — потребовала Коломбина.

Выхватила у Пети мятый, закапанный слезами листок. Прочласверху, крупно: «Загадка». Очевидно, название.

Но при Пете прочесть «эпиталаму» было невозможно. Он сновазавсхлипывал, принялся пересказывать историю по второму разу.

Тогда Коломбина взяла его за плечи, подтолкнула к двери исказала одно-единственное слово:

— Уходи.

Точь-в-точь как накануне ночью, уже после всего, сказал ейПросперо. Только еще для пущей эффектности пальцем указала.

Петя умоляюще посмотрел на нее, немного помялся на месте,повздыхал и побрел прочь, как побитая собачонка. Коломбина нахмурилась. Неужтоона вчера выглядела так же жалко?

Изгнание плачущего Пьеро доставило ей нехорошую, нобезусловную радость. У меня определенно есть задатки роковой женщины, сказаласебе Коломбина и уселась к окну читать последнее стихотворение некрасивогочеловека, носившего при жизни некрасивое имя Никифор Сипяга:

Загадка

Недоброй ночью, нервной ночью

Клыками клацает кровать

И выгибает выю волчью,

И страшно спать.

Спать страшно, но не спать страшнее.

Сквозь бельма белые окон

Скелеты ясеней синеют.

Их скрип, как стон.

Еще я есть на этом свете.

Я — тяжесть, трепет и тепло.

Но в доме Зверь, снаружи ветер

Стучит в стекло.

А будет так: снаружи ветер.

Урчит насытившийся Зверь,

Но только нет меня на свете.

Где я теперь?

Коломбине вдруг стало невыносимо страшно — впору за Петейбежать, просить, чтоб вернулся.

— Ой, мамочки мои, — прошептала femmefatale. — Какой еще Зверь?

Его высокоблагородию подполковнику Бесикову

(В собственные руки)

Милостивый государь Виссарион Виссарионович!

После нашего последнего объяснения я не устаю корить себя зато, что не нашел в себе твердости сразу ответить Вам надлежащим образом. Яслабый человек, а Вы обладаете странным свойством подавлять мою волю.Отвратительней всего то, что, покоряясь Вам, я испытываю странное наслаждение,за что сам потом себя ненавижу. Клянусь, я вытравлю из себя это подлое,сладострастное рабство! Наедине с листом бумаги мне легче высказать всё, что ядумаю по поводу Вашего возмутительного требования!

Мне кажется, что Вы злоупотребляете моим к Вам расположениеми моей готовностью добровольно и совершенно бескорыстно оказывать содействиевластям в искоренении смертельной язвы, разъедающей общество. Ведь ярассказывал Вам о своей семейной трагедии — о моем горячо любимом брате,который помешался на идее самоубийства. Я — идейный борец со Злом, а некакой-нибудь «сотрудник», как в Вашем ведомстве именуют платных осведомителей.И если я согласился писать Вам эти письма (не смейте называть их«донесениями!»), то вовсе не из страха быть сосланным за свои прежние политическиевоззрения (чем Вы мне в свое время угрожали), а единственно оттого, что осозналвсю пагубность духовного нигилизма и устрашился. Вы совершенно правы:материализм и выпячивание прав личности — это не русский путь, здесь яполностью с Вами согласен и, кажется, уже достаточно продемонстрировалискренность своего прозрения. Однако Вы, кажется, вознамерились лишить менявозможности оставаться порядочным человеком! Это уж слишком.

Заявляю Вам решительно и бесповоротно: не то что настоящихимен членов кружка (впрочем, я по большей части этих имен и не знаю), но даже ипринятых меж ними нелепых прозвищ сообщать Вам не стану, ибо это низко и пахнетпрямым доносительством.

Будьте же милосердны! Я уступил Вашим настоятельнымпросьбам, дал согласие отыскать тайное общество самоубийц и проникнуть в него,потому что Вы усмотрели в этом зловещем движении политическую подоплеку,подобие средневекового арабского ордена асассинов, фанатичных убийц, которые нив грош не ставили человеческую жизнь — ни чужую, ни собственную. Признайте, чтоя превосходно выполнил Ваше непростое задание, и теперь Вы получаете о«Любовниках Смерти» достоверные сведения из первых рук. И, право, довольно сВас. Не требуйте от меня большего.