И зачем только она позвала его сюда? Чтобы он мучался, пока она спит? Он не смел шелохнуться, боясь потревожить её. В голове его вертелась карусель: «…бедная, маленькая, моя, бедная, маленькая, моя…» Моя… Моя. «Да. Пропадай всё пропадом. Хочу, чтобы она стала моей». Через час усталость полностью одолела его затуманенный ум, и он уснул целебным сном.VIII

Когда Палашов проснулся, оттого что солнечный луч заигрывал с его волосами и лез в глаз, он обнаружил, что голова спящей девушки давит ему на плечо, а рука покоится у него на груди. Сам он обнимал её свободной рукой. Сначала он почувствовал неземное блаженство, а потом, когда смысл происходящего дошёл до него, — страшный испуг. «Господи! Надеюсь, она не просыпалась и ничего не знает!» Тут же он сопоставил это с мыслями и желаниями, одолевавшими его перед сном, и едва не расхохотался в голос. Немного успокоившись, он очень осторожно выбрался из её объятий и встал с кровати.

«Бред какой-то! Что там за глупость крутилась у меня в башке? Бр-р-р!» Он даже затряс головой. В противовес всем тем нежным чувствам, которые он питал к девушке, ему захотелось её чем-нибудь обидеть. И он подумал: «Допрошу-ка я Милу по всем правилам. Без сантиментов. Если сама всё не расскажет сегодня, обязательно допрошу».

«Так. Что уже вырисовывается по делу Себрова? В сущности, далеко не всё. Мотивы самого убитого совершенно не ясны. Зачем он попал в сарай Глухова? Для чего ему было резать корову? Не на мясо же?»

Палашов нашёл свежие полотенца на стуле у кровати. Яблоня под окном умывалась нежными лучами солнца. Он посмотрел на часы, они всю ночь были у него на руке. Семь часов утра. Кажется, где-то неподалеку должен быть пруд? Эх, сейчас бы окунуться в холодную водицу! И стряхнуть ночной бред, будто его никогда и не было!

Он снял джемпер, рубашку и носки. Часы тоже. Всё это аккуратно положил на стул. Разгладив редкие кудри на груди под серебряным крестом на цепочке, повесил самое большое полотенце через плечо. Ноздри легонько защекотал запах стирального порошка и ещё один едва уловимый аромат, видимо, гардероба. «Пройдусь-ка босячком по росе», — решил он.

Евгений Фёдорович поглядел на спящую девушку и, стараясь ступать как можно тише, вышел в террасу. «Художница! Художники все ненормальные и вечно ввязываются во всякие истории! Пол из хороших досок, почти не скрипит». Когда он вышел на крыльцо, ступни обволок холод, и тут же, как волна, отхлынул.

Разве можно передать прелесть погожего утра в деревне? Всё вокруг особое. Ночную прохладу пронизывает живительное тепло огненного солнца. Птицы в заботах щебечут. В поднебесье — жаворонок, на проводах — ласточки, в яблонях — воробьи, на траве — трясогузка. Торопливо летит шмель. Муравьиная дорожка течёт ручейком. На лугу за сараем привязали пастись серую глуховскую корову. И этот невыносимый запах яблок! Они повсюду — на деревьях, под ними, на дорожках, вокруг машины. Он погляделся в стекло. Суточная щетина на щеках, на голове будто ласточки вили гнёзда. Пальцы пробежались по кудрям, разрушая ласточкины гнёзда. Палашов потёр подбородок. Пошлёпал за калитку.

Роса колола, обжигала ноги, но следователь неуклонно шёл поросшею травой дорогою. По его расчётам пруд должен находиться в одном из самых низких мест рельефа. Значит, надо идти по наклонной. К тому же, Мила говорила «внизу». И чего она не догадалась нарисовать ему в схеме пруд? Хотя откуда ей знать, что он ни свет ни заря один туда потащится? Он прошёл за сарай, из-за которого вчера так неожиданно вынырнула Мила с пустым ведром, и подался по короткой дороге, соединяющей дом девушки с домом Вани Себрова. Его проводил настороженным любопытным взглядом серый жеребец, пасшийся тут же на лугу, серая корова тряхнула головой в его сторону. Он подумал: «Ну вот, ты жива. А парень, покушавшийся на твою жизнь, нет! Говядина!»

Шествуя так, Палашов отсёк угол у прямоугольного луга и вышел перед сараем Себровых на дорогу, ведущую по улице вдоль домов. Эти разнообразные жилища — и большие из кирпича, и традиционные деревянные избы, и брусчатые домишки — стояли достаточно далеко друг от друга, давая свободно дышать груди и радоваться глазу. Люди либо ещё спали, либо ковырялись на задворках хозяйств, на глаза не попадались. Спустившись вдоль слободы ниже дома Пашки Круглова, он обнаружил уводящую налево дорожку. По обочинам топорщился бурьян, за ним развесились вётла. И Палашов решил, как бы то ни было, ему сюда, и не ошибся. Через минуту-другую он вышел к пруду. Дорожка вела прямо на плотину. Слева открывалась водная гладь, имевшая зеленоватый оттенок и радостно отражавшая облачка, справа — овраг, поросший деревьями, крапивой и репейником.

«Так вот ты какой, пруд, на котором они познакомились! Почти без тины. Вода такая чистая, что видно дно. На этой мостушке он вылезал. Румянец смущения на щеках. Она улыбалась. Как она улыбалась? Наверное, тоже смущалась».

Мужчина стянул джинсы, бросил их на траве, на них — полотенце. Мостушка слегка качнулась и покорно прогнулась под его ногами. Пловец оценил, что дно находится достаточно глубоко. Подойдя к краю, он резко вдохнул полной грудью и прыгнул вниз головой, разрезая воду руками. Словно одно лезвие пронзило другое. Всё, что он помнил там, наверху, всё, о чём думал и что знал, всё было отрезано. Сердце на миг сжалось и остановилось. А когда вновь забилось, он словно заново родился. Он плыл, рассекая руками тысячи игл, вонзающихся в тело. Он работал конечностями быстрее и быстрее, заставляя в этом ритме работать сердце. Доплыв до центра своей купели, Палашов энергично погрёб обратно. Подтянувшись на руках, он выбрался на мостушку. Бодрость возрастала с каждым движением полотенца по телу. Через пару минут кровь тепло разлилась по жилам.

«Хорошо!»

Внешне путь казался прежним, но на сердце теперь было легче, а по телу расползлась блаженная истома. Прыгать, не раздумывая, — вот лучшее лекарство от нерешительности. Палашов уже хорошо знал это по опыту. А теперь осталось заново подступиться к делу.

* * *

Когда следователь вернулся, дом хранил молчание, но дверь была отворена, и хозяйка находилась где-то поблизости. Он вышел в сад и, немного углубившись, обнаружил её, сидящей за мольбертом. Мила расположилась к дому спиной, и Палашов не мог сразу определить,