устроил показ работ в старинном городе Рёгенсбурге, который оставил прекрасное впечатление своей архитектурой, пивными и весьма приличным борделем. Выставку посетили первые лица рейха. Президент Имперской палаты культуры с большой теплотой отозвался о великолепной «Дружбе Германии и Суоми» кисти Тролле, фюрер вообще был в восторге – замер на полчаса перед полотном, громко сморкался и, кажется, вытирал слёзы: две девушки, взявшись за руки, стояли среди мощных скал, одна – пухленькая, рыжая, снизу вверх смотрела на подругу, а та – высокая, стройная, но не без форм – устремила взор к солнцу, вылезающему из-за альпийских вершин, острых, словно вилка из «Хофбройхауса».

История создания картины такова. К Галине Босовой, которой в ту пору стукнул шестой десяток, приехала старая во всех отношениях подруга Розочка Йозефсон. Розочка была актриса, она родилась в Петербурге, с чувством спрашивала: «Отчего люди не летают?», вышла за шведского еврея Додика – родственника живописца Йозефсона, перебралась в Стокгольм, была на хорошем счету в Королевском драматическом театре. Женщин объединяли несколько общих ролей и страсть к русской литературе. Встретившись, наслаждались общением, гуляли по Папуле, декламировали Лермонтова с Тютчевым, по вечерам наклюкивались так, что с утра гудела голова. У Галины похмелье проявлялось в отсутствии аппетита, Розочка, наоборот, набрасывалась на омлет. Пяйве составлял «девочкам» компанию в прогулках и возлияниях.

Как-то вечером Розочка, пока Галина с Пяйве варили глёг, сделала странное литературное открытие: мёртвая старуха из «Пиковой дамы» умела ползать.

– Послушайте! Все! Послушайте! Как такое может быть? Труп ползёт!

Галина от удивления всыпала в котелок полстакана корицы, а Пяйве дрогнувшей рукой ливанул водки, хотя собирался «капнуть чуть-чуть».

– Графиня «покатилась навзничь… и осталась недвижима». «Германн увидел, что она умерла».

– И куда же она поползла? – спросила Галина.

– К креслу! И забралась в кресло! Утром Германн опять вошёл в спальню графини. «Мёртвая старуха сидела, окаменев». Сидела! А ведь до этого «покатилась навзничь». Это значит – упала на пол вверх лицом.

– Розочка, дай-ка книгу. Тут не сказано про кресло.

– Ну хорошо, может, она привалилась к креслу или к стене. Тут же написано, что она «сидела». Лежала мёртвая и вдруг – сидит!

– Сидит, не ползает.

– Галочка, пусть не ползает. Пусть ходит. Или перекатывается по ковру. Каким-то образом мёртвая графиня поменяла положение тела.

– Розочка, Господь с тобой, поэт отвлёкся, ошибся, какая разница, какая мелочь.

– Не хочется стареть. Старость отвратительна.

– Неправда. У тебя трое внуков, они обожают твоё лицо и хриплый голос. Прости, но он у тебя хриплый! И ничего страшного, ты любимая бабушка. А вот моя Милочка до сих пор не замужем. Я не дождусь её детей. Мне очень грустно.

– Девочки, переходите-ка на финский. Что вас так встревожило?

– Мы не хотим стареть, Пяйве.

– Не бойтесь, я возьму метлу и отгоню от вас старость. Для меня вы всегда будете воплощением Ewig-Weibliche[29]! И для Додика тоже.

Приехал Давид Йозефсон с седыми пейсами и чемоданом аппаратуры. Он был увлечённым фотографом, потрясающе ретушировал портреты, самые старые, увядшие женщины на его работах выходили сказочными красавицами. К нему тут же выстроилась очередь виипурских дам и фотолюбителей, мечтающих о красивом портрете и мастер-классе. Додик месяц гостил с женой у Галины, создавал шедевры и посмеивался над Пяйве:

– Прости меня, бедный друг! Я отнял твой заработок. Финские дамы не хотят твоих портретов маслом, им нужны мои фотографии. Потому что я умею подтирать морщины на шее. А ты не умеешь. Я знаю секрет вечной молодости и с тобой им не поделюсь. Все денежки теперь мои. Ты больше никому не нужен, пообедаем в «Эспиля», угощу тебя судачком.

– Додик, твоя фотография скоро выйдет из моды. Зачем женщинам мёртвые снимки? Мои портреты дышат, от полотен идёт сила. Что идёт от твоих желтеющих бумажек? Нет, дружище, это я угощу тебя судачком.

Чтобы поддедюлить Додика и порадовать «девочек», Пяйве написал парный портрет Галины и Розочки. Он изобразил их молодыми, «подтёр» морщинки, накачал силой и свежестью, поместил в романтический пейзаж. Плотненькая Галина с острым носиком и рыжими локонами подчёркивала своей яркой, «земной» красотой изящество высокой Розочки с большими голубыми глазами и мечтательным вдохновенным лицом.

Работа была отличная, Додик «сдался», позволил Пяйве оплатить обед и подумывал, не купить ли ему «этих молодух». Но совершенно неожиданно русская и еврейка стали аллегорией дружбы Финляндии и Германии и торжественно отправились в Рёгенсбург.

Арви приехал домой на Рождество, увидел картину и уже не смог с ней расстаться – себе забрал, чтобы утешаться двойной прелестью, лишь иногда с большим скрипом выдавал своих красавиц для папашиных выставок. Кто решил, что на картине изображены финка и немка, сказать сложно, возможно, это была идея Арви, и она всем понравилась.

В смутные времена молодой Тролле «жёстко, чётко, без сюсюканья» боролся с красными идеями. Обеспечив любимой Суоми спокойную сытую жизнь, мирно заведовал армейским провиантом, жил в Терийоках, в унылой казённой квартирке с плюшевым диваном и засиженным мухами «Островом мёртвых». Он любил сестру и племянников, особенно Эйно с больной спинкой – читал с ним рыцарские романы и «Хронику Эрика». Сам семьёй не спешил обзаводиться, даже не имел постоянной любовницы, часто бывал в публичных домах, всё чего-то ждал, о чём-то мечтал – то ли о Прекрасной Даме, то ли о новом кровопролитии.

– Хороший мальчик, но что-то с ним не так, – сокрушённо говорил про своего сына Пяйве.

Здоровые Суоми и Германия занимали целую стену спартанской, лишённой всякого намёка на мещанский уют комнаты Арви в доме Хакмана на улице Водной Заставы. Однажды Пяйве увидел, что приехавший на выходные сын, замерев, стоит перед картиной – в мундире, но без штанов.

– Хороший мальчик. Но что-то не так, что-то не так…

На выставке в Рёгенсбурге Арви был с отцом. Фюрер приветствовал Пяйве, назвал его живопись «настоящим искусством», в отличие от «сумятицы» Эмиля Нольде, дискредитирующей немецкую культуру и смахивающей на «сутинскую гнусь». Пяйве вступился за любимых экспрессионистов, сказал, что в картинах Сутина жизнь пульсирует, его портреты – признание в любви к человечеству, натюрморты – реальность, которая, словно пивная пена, бьёт и льётся через край. Фюрер морщился и дёргал плечом. Он любил стройность, ясность, размеренность, ему хотелось, чтобы в быте и искусстве всё было «аккуратненько», основательно, спокойно. Работы Хаима Сутина напоминали ему детские кошмары, спровоцированные высокой температурой: живое горячее месиво, враждебная биомасса наваливалась и душила.

Отпихнув отца, Арви позволил себе заговорить с фюрером о трогательной красоте Суоми – она не так благородна и прекрасна, как Германия, но в высшей