Это была не столько библиотека, сколько склад трупов — манускриптов, изъеденных веками, обглоданных по краям насекомыми. Кожаные переплеты покрывали плесень и грибы — с широкими шляпками, тонкими ножками, многоярусные, как квартиры в дешевых многоэтажках, выбеленные полумраком. Многие книги уже перестали быть таковыми — их страницы были переварены и извергнуты обратно в виде строительного материала. Повсюду мы видели осиные гнезда, формой почти идеально повторяющие желудок, построенные на развалинах термитников, чьи обитатели давно погибли. Внезапно мне вспомнились высушенные легочные альвеолы, сплющенные и хранимые между двумя стеклышками, — бывшая девушка показала мне их между поцелуями в классной комнате.

— Здесь есть книга.

— Да, — ответила я охрипшим голосом.

Я думала о том же, о чем наверняка думали Лин и Филлип, которые посматривали друг на друга с неуверенным видом. Безумие Лина стихло, превратилось в бесшабашную бодрость. Филлип с похоронной серьезностью расставлял по комнате свечи. Разумеется, здесь была книга. Здесь было бесчисленное множество книг, затерянных в море мертвых насекомых и извивающихся бледных личинок.

Ёкаи последовали за нами, выстроившись мифологической цепочкой, непрерывно твердя друг другу «привет, привет, привет». Словно маленькие дети, или попугаи, или, может быть, некие едва родившиеся на свет, влажно поблескивающие создания, с изумлением обнаружившие у себя гортань, губы и зачаточный словарный запас. «Привет», — пели друг другу кицунэ. «Привет, — говорили краснолицые они и скрюченные, ползущие на четвереньках гашадокуро[16]. — Привет».

— Я… — Фаиз всплеснул руками и подхватил целую стопку заплесневелых книг. — Что вы все стоите? Давайте искать.

Филлип принялся за работу обеими руками, без малейших колебаний, и, словно собака, зарылся в кучу мусора, бормоча не то молитвы, не то ругательства — я не могла разобрать что именно. Впрочем, с учетом лихорадочной дикции Филлипа это особого значения не имело. Мы с Лином озабоченно переглянулись.

— Фигня это все. — Лин высказался за нас обоих, однако и он, и я понимали, что никакого логического продолжения у этого высказывания не будет. Выход был один — через дверь, в которой, вцепившись пальцами в раму, кишели ёкаи. «Привет, — шептали они. — Привет, привет». — Мы тут никогда ничего не найдем. Тут вообще ничего нельзя найти. Это дохлый номер. И откуда нам на хрен знать, что Талия…

— Есть!

Лин испуганно отшатнулся. Фаиз ковылял к нам какой-то кривой деревянной походкой, не сгибая коленей. Ладонью он заложил страницу в увесистом томе; пергамент, словно пауки, усеивали черные письмена. Фаиз хлопнул по странице — раз, другой, третий, четвертый, без какого-либо ритма, но с явным смыслом, словно изобретал новый жаргон на морзянке. Он ткнул пальцем в переплетение штрихов, лицо его сияло торжеством.

— Вот то, что нам нужно, — объявил он.

Я глянула на страницу. Страница глянула на меня в ответ — чернильными глазами между линиями. А в иероглифах раскрылись рты. Я сглотнула:

— Фаиз…

— Тут сказано… — Он ткнул в раскрытую страницу. Золотая рыбка со светящимися усами заскользила между его растопыренными пальцами. Знаки на странице не имели никакого смысла — черные каракули, нанесенные неизвестной рукой. Под пальцами Фаиза они раздулись. Страница стала черной, и в глубине этого чернильного зеркала что-то ухмыльнулось. — Сказано, что это место посвящено Четырем Небесным Царям, и каждому из них требуется свое особенное жертвоприношение.

— На этой гребаной странице ничего нет, — произнес Филлип тихим, гулким голосом, каким говорил, только когда злился всерьез. — Это просто плесень.

— Немного крови, немного костей, немного семени, — парировал раскрасневшийся Фаиз, — и немного внутренностей. Четыре стороны света. Четыре Царя. Вот что тут сказано. Кошка?

— Я не буду этим заниматься.

Я покосилась на Филлипа, надеясь, что он уловит мое сообщение: пусть Фаиз делает что хочет. Может, нам повезет. Может, ёкаи только и хотят, чтобы мы перепугались, начали швыряться старыми книгами и рыдать, а потом они нас отпустят вместе со слегка потрепанной Талией. В любом случае я не собиралась перечить Фаизу. Только не сейчас, когда дамоклов меч метрономом качался над нашими головами, рассекая мгновения на половинки, на четвертинки, на бесконечно множащиеся мучительные паузы, а фоном звучало вот что: это все чудовищная ошибка. Если Фаиз прав, если легенда гласит правду, то Талия лежит закопанная вместе со всеми девушками, которых тут погребли. Сколько осталось часов и минут, прежде чем она задох­нется в земле?

Филлип провел языком по верхней губе, слизнул пот и попытался улыбнуться, хотя вид у него был, как у вытащенной из воды рыбки на последнем издыхании.

Я поморщилась, стараясь не смотреть на стены.

— Немного внутренностей… — За шесть часов Фаиз постарел на шестьдесят лет. Не в буквальном смысле. Но именно так подумал бы тот, кто видел бы только его двойника на скользящей панели фусума. Дом создал внутри себя близнеца-доппельгангера Фаиза и состарил его каллиграфическое воплощение, превратил в подобие бесшерстного чау-чау, толстощекого, складчатого, с грустными глазками, теряющимися на тестообразном лице. Кто бы мог подумать, что мертвые феодалы столь мелочно придирчивы? — Я это обеспечу.

— Что? — Я вздернула голову.

— Я это обеспечу, — повторил он, и хотя его позолоченный доппельгангер покрылся трещинами и изломами, в бумаге раскрылось множество ртов. Я чувствовала, как не по сезону пахнет дзельквой, красным жасмином, багровым, как кровь, ликорисом, ладаном и могильной землей — аромат столь густой, что его можно было завязать петлей. — Так или иначе жизнь без нее не имеет для меня смысла. Я не могу… не хочу находиться в этом мире без нее. Я это обеспечу. Я вырежу себе сердце. Я…

Я влепила ему пощечину:

— Какого хрена?

Пощечина вышла что надо. Скорее даже хук раскрытой ладонью — от соприкосновения с моей рукой челюсть у Фаиза хрустнула. Удар был таким сильным, что мы пошатнулись оба, и я прикусила язык. Теплая кровь капнула с края моей губы, обагрив теперь уже истлевший татами. Мимо пронесся порыв ветра — и дурной запах: кардамон, гниль и менструальная жидкость. На стенах вокруг нас безмолвно, как в кинолентах Чарли Чаплина, веселились и глумились нарисованные ёкаи — чернильные тануки и разноцветные тэнгу, кицунэ, набросанные шестью мазками виртуозной кисти, двухмерная цапля с сердоликово-красным оперением, таким ярким, что можно было подумать, что кто-то вскрыл ей горло.

— Не будешь ты вырезать свое гребаное сердце! Ты совсем долбанулся на хер? Ты кем себя возомнил, мудила, персонажем сраной шекспировской трагедии или еще кем? Хрен мы тебе позволим…

Фаиз не был злым. Но разозлиться все же мог. Он взревел, как медведь, взревел так, словно ему перекрывали кислород, стиснул кулаки, сведенные горем от потери невесты, почти