На середине пути он сказал:

— А знаешь что? На хрен.

Вот и все предупреждение. Лин перешел с шага на бег, и, обернувшись, я увидела, как он тянет руку к фате Талии. Его пальцы вцепились в тонкую, отливающую перламутром ткань, в бусины по краям. Фата превратилась в лоскуты, похожие на клоки бледной кожи, просвечивающие, мягкие, как ресницы. Торжествующий вопль Лина задохнулся, не успев родиться из горла.

В этот раз она ничего не стала прятать — тварь под фатой Талии. Моя девушка из зеркала. Я не смогла запомнить ее лица, потому что запоминать было нечего. Черные волосы щупальцами обвивали бесформенный кусок мяса. Ни единой черты. Только догадки. Только гладкая плоть и ухмыляющийся рот, растянутые до предела красные губы, черные зубы и запах чернил. Пока я стояла, вытаращив глаза, кимоно Талии начало истекать цветом, розовые и золотые ручейки устремились с каждого слоя ткани, пролились в пыль у ее ног, и осталась лишь белизна, цвет дорогого мела и кости, выложенной пропечься на солнце.

Прежде чем кто-либо из нас сообразил закричать, охагуро-бэттари засмеялась.

— Кто… что это за дрянь?

Фаиз издал звук, какого я никогда прежде не слышала: вой застрял в его легких и вырывался наружу судорожными вздохами. Кицунэ обернулись. Притворство закончилось. Нарисованные тэнгу приблизились отрывистыми скачками, перепрыгивая через стыки сёдзи, — стая глумливых мультяшек. Фаиз грохнулся на пол, по-крабьи попятился назад, ругательства булькали в его непослушном горле.

Филлип трижды перекрестился в неправильном направлении, прежде чем сообразил, что делает, глаза его превратились в два блюдца с белой каймой вокруг радужки. Сквозь щели в стенах, там, куда добирались лучи фонаря, я различала смутное, плавное шевеление в коридоре.

— Говорил же я вам, что в нее вселятся призраки и мы все окажемся в жопе, — заявил Лин с, пожалуй, чересчур глубоким удовлетворением.

Мертвая девушка, тварь, прикинувшаяся Талией, подменная невеста Фаиза, белая, точно кусок воска, теперь уже не смеялась, а тихо кокетливо хихикала. С наигранной скоромностью прикрыв рот рукавом, опустив подбородок, она двинулась к Фаизу; с каждым ее шагом он отползал назад, всхлипывая, мотая головой.

— Суэномацуяма нами мо коэнаму…

— Что за хрень она несет? — хрипло прошептал Фаиз.

— Чувак, ты серьезно? Мы оба китайцы. Кто у нас Филлип, я без понятия. — Голос у Лина стал истерически-тонким, он ткнул пальцем в Фаиза: — Но японцы в семье только у тебя.

— Что-то про гору. — Я сглотнула. Я слишком окоченела от страха, чтобы его поправить. Я тоже говорила по-японски, еле-еле, но в критической ситуации мозг мобилизовался. — И… кажется… про обещание.

— Уже зацепка. — Филлип с перекошенным лицом принялся копаться в телефоне, пытаясь наскрести хоть какие-то ошметки сигнала. Руки его тряслись. — Я нашел… твою мать, не грузится, сука. Да что такое… ах ты зараза.

— Суэномацуяма нами мо коэнаму, — вновь произнесла мертвая невеста, на сей раз без напе­вности.

Ее весть была неотложной, ее голос истерся, словно она слишком долго кричала во мраке.

И тут слова вспомнились, наполнили мой рот:

— Если б я разлюбил, из сердца твой образ исторгнул, на просторах морских поднялась бы волна до неба, выше кручи Суэномацу[15].

— Что за бред? — удивился Лин.

— Это стихотворение. Фраза, которую она повторяет, из стихотворения, — сказала я. — Она до сих пор ждет своего суженого. Все эти годы она питалась надеждой на его возвращение.

— Или это, или она иронизирует, — заявил Лин. — И это, доложу я вам, меня напрягает, потому что звучит как идеальное описание злющего затраханного призрака. — Он помолчал. — Или злющего призрачного затраха.

Я попыталась подавить отчаянный приступ безумного смеха. От этих звуков телефон выскользнул из трясущихся пальцев Филлипа и стукнулся экраном об пол. Во все стороны полетели осколки стекла. Охагуро замерла, точно сломанная заводная игрушка. Ни звука дыхания, ни единого движения мускулов. Свечи омывали эмалевую кожу сине-золотым светом.

— Зараза, — повторил Филлип.

Мы застыли, уставившись на наше привидение.

Девушка тонко, по-птичьи, вскрикнула, и кицунэ на стенах ответили великолепно слаженными бесшумными аплодисментами. Их шерсть от носов до загнутых кончиков хвостов блестела винно-красным. Их глаза подернулись молочной пленкой глаукомы. Я не могла отвести от них взгляда.

Тут охагуро разразилась смехом.

— Где Талия? — прошептал Фаиз.

Охагуро замолчала и дурашливо склонила голову набок.

— Где Талия? Где, мать твою, Талия? Куда ты ее дела, поганая… — Фаиз поперхнулся на последнем слове, но придушенное «сука» все равно прошелестело в воздухе. Он неловко расправил плечи, он весь блестел от пота, из носа, изо рта, из глаз — отовсюду текла прозрачная жижа и поблескивала на подбородке. — Верни ее назад. Верни. Ее. Назад. — Слова слипались, мучительно закручивались у него во рту. Он повторял их снова, снова и снова, пока не вытравил из этого рефрена весь смысл, пока они не превратились в несущийся из его утробы хрип: — Верни ее назад. Верни ее назад. Верниееназад. Вернзавернзавернза.

— Господи, чувак! Что ты… — начал Филлип.

Фаиз ударил ее.

Кулак вонзился ей в грудь, вошел в нее. Не было ни хруста, ни влажного щелчка разламывающейся кости, вообще никаких различимых звуков. Была лишь мягкость. Тело охагуро согнулось от удара, поглотив руку Фаиза до локтя. На секунду я подумала, что под слоями белого шелка у нее спрятан рот, что в следующий миг мы услышим, как Фаиз вопит от невыносимой боли.

Но он лишь смотрел на нее во все глаза:

— Пожалуйста…

Алебастровой ладонью она погладила его по щеке, завела пальцы ему под подбородок, большим пальцем провела по его губам, а потом просунула кончик между ними. Мне показалось, что я вижу, как шевелится язык Фаиза, как он посасывает кончик пальца, как красный мускул обтекает бледную-бледную кожу. Снова этот смех. Игривый, исполненный потаенного знания. Мы стояли как вкопанные, зачарованные непристойным зрелищем.

— Пожалуйста… — промычал Фаиз сквозь изгиб пальца.

Охагуро исчезла.

Но кицунэ остались.

И тэнгу тоже.

Потолок набух их телами, любопытные ёкаи просачивались из других комнат, вытекали из щелей чернильными ручейками, а затем обретали объем. Они ухмылялись нам с деревянных досок и бумажных листов, прижимаясь к ним лицами и ладонями, точно к