палец вогнулся в нее с такой силой, что на предплечье Лина задрожала мышца. Однако было непохоже, чтобы Фаиз хотел сделать ему больно, на лице у него застыло рассеянное, почти пьяное выражение. Он сжал пальцы, и Лин глухо застонал.

— Мы должны сделать это вместе.

— Пусти! — рыкнул Лин.

Филлип попытался выступить в роли рефери:

— Не глупи. Если они хотят уйти…

Фаиз помотал головой. Волосы у меня на затылке встали дыбом, к горлу подкатила тошнота. Склонив голову набок, Фаиз повернулся к нам с Филлипом. Его глаза…

Прочтите сто романов ужасов — и вы обнаружите, что в каждом хотя бы раз упоминается, как у кого-то из персонажей взгляд сделался странным, расфокусированным и пугающим. Мне это всегда казалось пошлостью, перебором, дешевым приемом, внедренным в творческое подсознание паршивыми наставниками, чистой воды голливудским отстоем. Но выражение, воцарившееся в глазах Фаиза, мигом излечило меня от предрассудков. Крыша у него была явно на месте, и все демоны собрались под ней. Передо мной было не лицо убийцы или самоубийцы, но лицо человека, который слишком измучен, чтобы убивать кого-то или себя, и это в каком-то смысле было даже хуже. Если ты устал до крайности, ради сна ты пойдешь на что угодно.

— Мы должны совершить ритуал, — все тем же блеклым голосом произнес Фаиз.

— Что?

— Ритуал хитобашира. Мы должны его совершить. Это вернет Талию. Я знаю.

Лин сорвался на визг:

— Мы никого не будем хоронить живьем, чтобы вернуть твою долбаную телку!

— Жертвой буду я. Она моя невеста. Я… я это сделаю, — сомнамбулически бормотал Фаиз. Дикция у него полетела к чертям, горе размягчило его речь.

— Мы не будем тебя хоронить, — сказала я. — Мы не будем тебя хоронить заживо. Ни в коем случае.

— Он рехнулся, — прошептал Лин с каменным лицом. — Рухнул с катушек, хотя, если упасть с достаточно большой катушки, полагаю, трудно остаться в здравом рассудке. Так же говорят? Рухнул с катушек? Съехал с катушек? Я не знаю. Дурацкое какое-­то выражение, вы так не считаете?

— Фаиз, — проговорила я, — дружище, я знаю, о чем ты думаешь. Я знаю, тебе страшно за Талию. Я понимаю, как тебе больно. Я понимаю.

Уложив всю боль, все те страдания, что скопились в моей душе за двадцать четыре года громоздящихся друг на друга сокрушительных ошибок, в выспренние фразы, я надеялась, что мое лицо выразит то, что я хотела сказать.

Фаиз смотрел на меня, зажав розовый кончик языка между зубами, и по лицу его медленно расплывалась мучительная гримаса.

— Ничего ты не понимаешь, вообще! — надрывно выкрикнул он, снова на грани рыданий. К концу фразы его голос достиг стратосферных высот. Ёкаи захлопали. Еще бы им это не понравилось. — У тебя никогда не было нормальных отношений. Ты не знаешь, что это такое, когда ты в ком-то нуждаешься, когда ты любишь кого-то, когда… когда тебе на кого-­то не насрать. Ты этого не знаешь, потому что ты вечно занята попытками спрятаться от какой-нибудь очередной подстерегающей тебя херни. Ты не понимаешь. Ты никогда…

— Ладно, хватит. — Филлип снова попытался вмешаться, но нужды в том уже не было.

Наконец отпустив руку Лина, Фаиз упал на колени, прижал к ушам сжатые кулаки и разревелся, дробя крик на всхлипы. Филлип опустился рядом с ним на татами — уже не новый, уже не чистый, тронутый гнилью. Лин растирал свое запястье: бледная кожа длинной изящной, словно колонна, руки была испещрена следами пальцев.

Поймав мой взгляд, Лин поднял глаза, дрожащим пальцем описал в воздухе круг и одними губами произнес: «Безумие». Я не знала, о ком он говорил. О Фаизе, о себе, обо мне или обо всей нашей созависимой компании вкупе со зрителями — слепцы, клянущие слепцов, театр мертвых дураков. Я сглотнула рвоту, жидкую, как овсянка, и теплую. Мир перед глазами перестал кружиться, но все еще подрагивал, я чувствовала себя так, словно опустилась на дно пруда и смотрела вверх сквозь зеленую водяную линзу. Я думала о девушках, которых объедали рыбы и пресноводные креветки, об их ребрах, похожих на зубья расчесок, о том, сколько времени требуется столь безобидному зверинцу, чтобы обглодать тело до костей. Я снова думала о смерти и о нечистых созданиях, извивающихся в грязи.

— А мы точно знаем, что тут есть книга? — услышала я собственный голос.

— Конечно, есть. Мы же видели книги, когда пришли сюда. Тут же все… все просто кишит книгами. Они повсюду. Мы найдем в них ответ. Я это знаю.

— Господи! — Лин уставился в коридор. Я проследила за его взглядом: дверной проем заполнили слепые глаза, круглые, блестящие, как спелые виноградины. Они моргали — кожа вздымалась откуда-то изнутри их скопления, — на секунду превращаясь в подобия мошонок. — Господи, Кошка, это сам гребаный дом.

— Они не обязаны здесь оставаться, если не хотят, — сказал Филлип.

Я провела языком по растрескавшимся губам, слизнула с них желчь:

— Если разделимся, погибнем. Надо держаться вместе. К тому же вряд ли библиотека далеко…

— В соседней комнате.

— Ну вот, — я через силу улыбнулась, — недалеко.

— Кошка, ты сейчас по сути сказала, что нам надо остаться? — За моей спиной раздался голос Лина, и в мою ключицу впились ногти. — Какого хрена? Что на тебя нашло?

Я резко повернулась к нему и продемонстрировала широкий оскал:

— Мы не будем разделяться.

— Твою мать!

— Господи, да что вы за гребаные… — взревел Филлип, заставив нас всех умолкнуть. — Просто... просто кончайте эту хренотень. Вы меня вконец задолбали, чертовы идиоты. Выстраиваемся в цепочку. И звездуем в библиотеку. Если книга не найдется, вы двое уходите. А мы остаемся.

— Никак не можешь без геройства, да? — Лин хихикнул, но никто на него не взглянул, хотя его, благополучно замкнувшегося в своем помешательстве, это нисколько не смутило.

Фаиз меж тем молчал, глядя в дверной проем так, словно любовь всей его жизни стояла там, хлопая глазами — множеством глаз, обильных, как пузырьки на горлышке бутылки кока-колы.

— Фаиз это стопудово одобрит. Фаиз стопудово будет рад, что ты будешь его прикрывать. Это стопудово отличная идея.

— Лин, заткнись, — сказала я.

— Мы об этом пожалеем.

Я не стала ему отвечать.

— Пошли.