В таком случае зачем оставлять Жукова неким суперначальником фронта? Чтобы тот завоевал еще большую славу? Логичным было использовать его способности для скорейшего победного завершения войны. Это было в духе Сталина: создавать соперничество между соседями.

Но вернемся в 11 ноября 1944 года, ко второму важному разговору, состоявшемуся в сталинском кабинете между 22:55 и 01:35, в присутствии Берии, Молотова и руководителей Генштаба.

Жуков так передает его содержание:

«В тот же день вечером Верховный вызвал меня к себе и сказал:

– 1-й Белорусский фронт находится на берлинском направлении. Мы думаем поставить вас на это направление.

Я ответил, что готов командовать любым фронтом, но заметил, что К.К. Рокоссовскому вряд ли будет приятно, если он будет освобожден с 1-го Белорусского фронта.

– Вы и впредь останетесь моим заместителем, – сказал И.В. Сталин. – Я сейчас поговорю с Рокоссовским.

Объявив Константину Константиновичу о своем решении, И.В. Сталин предложил ему перейти на 2-й Белорусский фронт»[651].

Если верить воспоминаниям Рокоссовского, тот воспринял известие о подобном перемещении спокойно: «Касаясь моего перевода, Сталин сказал, что на 1-й Белорусский назначен Г.К. Жуков.

„Как вы смотрите на эту кандидатуру?“ Я ответил, что кандидатура вполне достойная»[652]. Жуков, который, как кажется, присутствовал при данном телефоном разговоре, утверждает, что Рокоссовский возражал и прямо просил оставить его на прежней должности. «Исключено, – сказал И.В. Сталин. – На главное берлинское направление мы решили поставить Жукова, – а вам придется принять 2-й Белорусский фронт». В беседе с кинорежиссером Чухраем, состоявшейся в 1967 году, Рокоссовский без обиняков заявил: «Я самый несчастный Маршал Советского Союза. В России меня считали поляком, а в Польше русским. Я должен был брать Берлин, я был ближе всех. Но позвонил Сталин и говорит: „Берлин будет брать Жуков“. Я спросил, за что такая немилость? Сталин ответил: „Это не немилость, это – политика“, ответил он и положил трубку»[653]. Ставка была очень высока. План Генерального штаба предусматривал, что Берлин будут брать войска 1-го Белорусского фронта. Значит, громкая слава, имя, навсегда вписанное в учебники истории всех стран, достанутся тому, что им будет командовать. Рокоссовский, успешно действовавший во главе этого фронта в течение целого года, был перемещен на второстепенный участок: по всей вероятности, ему не доведется брать Берлин. Легко понять его разочарование и недовольство.

Чем же вызван такой поступок Сталина? Два момента мешали сделать выбор в пользу Рокоссовского. Во-первых, он только наполовину русский, и польская половина не позволяла ему возглавить советские войска при штурме германской столицы. Сталин очень ревниво следил за соблюдением равновесия в межнациональных отношениях. Поворот к «национал-большевизму», совершенный его режимом в 1930-х годах, имел очень сильный великорусский крен. Берлин должен брать русский, а не поляк, не еврей и не армянин! Вторая причина, заставившая его переместить Рокоссовского, – три года, проведенные тем в тюрьме (1937–1940). Каким дезавуированием чисток, каким вечным упреком Сталину стало бы это назначение! Как запретить советским людям думать: если даже покоритель Берлина чудом избежал «стенки», сколько же талантливых военачальников было расстреляно в ходе большой чистки? И как это увеличило пережитые нами бедствия войны?

Но почему для взятия Берлина был выбран именно Жуков? Конев тоже был русским и политически лояльным. Может быть, это было своеобразной наградой спасителю Москвы и одному из главных архитекторов Сталинградской и Курской битв? Мы так не думаем. Сталин не раз повторял, что битва за Берлин станет самой тяжелой, самой ожесточенной за всю войну. Подобные миссии он предпочитал поручать Жукову, а не какому-либо иному маршалу. Он даже позаботится, чтобы под началом Жукова оказался командующий 8-й гвардейской армией Чуйков, спасший во главе 62-й армии Сталинград. Упорство двух этих людей – которые, впрочем, плохо ладили между собой – должно было преодолеть все препятствия, и, главное, Сталин знал: они точно не остановятся ни перед какими жертвами ради быстрого достижения победы.

В архивах Жукова, изданных его дочерью Марией, мы находим такой комментарий маршала: «Сталин действовал здесь неспроста. С этого момента между Рокоссовским и мною уже не было той сердечной, близкой товарищеской дружбы, которая была между нами долгие годы. И чем ближе был конец войны, тем больше Сталин интриговал между маршалами – командующими фронтами и своими заместителями, зачастую сталкивая их лбами, сея рознь, зависть и подталкивая к славе на нездоровой основе. К сожалению, кое-кто из командующих, пренебрегая товарищеской дружбой, нарушая элементарную порядочность, преследуя карьеристские цели, использовал слабость Сталина, разжигая в нем нелояльность к тем, на кого он опирался в самые тяжелые годы войны. Такие люди нашептывали Сталину всякие небылицы, стремясь выставить перед ним свою персону в самом привлекательном виде. Особенно этим в конце войны занимался маршал И.С. Конев. Начиная с Курской дуги, когда враг уже не мог противостоять ударам наших войск, Конев, как никто из командующих, усердно лебезил перед Сталиным, хвастаясь перед ним своими героическими делами при проведении операций, одновременно компрометируя действия своих соседей… Сталин… А.М. Василевскому наговаривал на меня, а мне на Василевского, но А.М. Василевский, весьма порядочный человек, не шел на провокации Сталина. Зачем это нужно было Сталину? Сейчас [через двадцать лет после войны] я думаю, что все это делалось умышленно, с целью разобщения дружного коллектива высшего командования Вооруженных Сил, которого без всяких оснований и только лишь по клеветническим наговорам Берии и Абакумова он стал бояться».

Жуков это понял, он не забыл поведения Конева во время Корсунь-Шевченковской операции, когда тот, по его утверждению, – а мы с ним в этом согласны – оказался виновен в срыве полного окружения; еще больше ему не понравится гонка к Берлину, подстегиваемая Сталиным, в которой были дозволены все приемы, лишь бы первым выйти к рейхстагу. Жуков и сам охотно участвовал в этой гонке, но он никогда не клеветал на своих товарищей. Нет никаких фактов, уличавших бы его в этом, даже его соперники никогда не обвиняли его в подобных деяниях, которые совершенно не вяжутся с его характером. При всей своей резкости, вспыльчивости, гордыне и жажде славы, он был прямым и честным человеком, говорившим в лицо то, что думает. Но он не видел, что «дружный коллектив высшего командования», о котором он пишет, никогда не существовал. Для того чтобы таковой мог сложиться, офицерский корпус Красной армии был слишком неоднороден и недостаточно профессионален. Составлявшие его люди были слишком озабочены тем, чтобы доказать свою полнейшую лояльность Сталину, находились под слишком плотным контролем и были слишком напуганы воспоминаниями о страшном 1937 годе, чтобы найти в себе тот минимум доверия к коллеге, без которого не может быть подлинного товарищества. Единственное, что существовало в генеральской среде, – так это отношения патрона с клиентом, которые могли быть довольно теплыми, но имели совсем другую природу. У Жукова тоже были свои протеже: Баграмян, Новиков, Крюков, Малинин, Федюнинский, Белов…