поруганную честь отмстил,

Гусиное перо в него вонзил.

Разящее копье из Гуся.

Yet brave I grant is thy revenge for that his gross abuse,

Thy poinant pen hath stab’d him in, O piercing launce of Goose.

Так появляется новая замена копью – разящее гусиное перо, метафорически названное «копьем». Образ этот «перо – копье» встречается у многих авторов того времени, это, кажется, даже расхожий штамп. Имеется он и в панегириках: у Уильяма Остина это «flying pen», по-итальянски дословно «Пунтарволо». Интересно, что Кориэт сравнивается с птицами и животными, которые вооружены колющим оружием в прямом и переносном смысле слова (гусь, дикобраз). Возможно, это простая случайность. Все эти птичьи и звериные сравнения требуют особого исследования. В одном из панегириков появляется павлин, а павлин – птица с герба Ратлендов. И сегодня павлины гордо расхаживают по двору перед Бельвуаром.

Читая панегирики «Кориэта», я вглядывалась в каждую строку – не пропустить бы аллюзии на «потрясающего копьем». И вот что я нашла в последнем панегирике Вадиануса:

А легконогий путник Том,

Что сидя ходит, в пост пирует,

Сны видит въявь, глаголет молча –

Натянут дух как тетива,

И мысль опять уже в пути.

Взор поглощает все окрест –

Вот и срыгнул томище.

Кузне Вулкана это не под силу.

So nimble Tom, the traveller Trip-goe,

Who feasting fasts, and sitting walks

And waking dreams, and silent talks,

Whose spirits alwaies stand on tip-toe;

Whose minde on travels still indocked,

Eats Observations by the eyes,

Hath spu’d a booke of Crudities,

Which Vulcans forge will not concoct.

Делая поэтический перевод этого панегирика, не только необходимо сохранить стилистические приемы, но и строго соблюсти интонацию, линию симпатии автора. Эти восемь строк заключают, по моему мнению, следующую мысль. Никуда «Том» не ездил в 1608 году, судя по архивным записям: Ратленд полгода до своего дня рождения – 8 октября – из Бельвуара не выезжал. Сочиняя «Кориэта», он использовал привезенные из предыдущей поездки материалы, а также письма друзей и помощников, собиравших информацию в Европе о том, что там происходило в первом десятилетии века. (Письма эти имеются в архиве Бельвуара.) Он наяву грезит в своей обширнейшей библиотеке, мысленно путешествует, ум его снова готов сорваться в путь. Воображение таково, что глаза пожирают восстающие в памяти картины, разумеется, не без помощи давних путевых заметок и писем друзей из Европы. Между давним путешествием и работой над ним лежит десяток тяжких лет – казнь Эссекса, несчастный брак, великие трагедии. Так и родилась книга, исцелившая мизантропию, возродившая способность шутить, только это уже не прежние шутки – юношеские, разудалые и романтические.

Способность шутить вернулась, да она и не могла умереть совсем. Но это теперь гротескная усмешка над самим собой, принятие гротеска друзей. Что ж, гротеск отражает парадоксальный, абсурдный характер самой жизни. Это «Crudities» – «срыгнутое», но это больше не убийственная мизантропия Тимона Афинского, постигшего на собственном опыте грязную, алчную, жестокую, вероломную человеческую природу.

В последних двух строках Вадианус высказывает мнение, что копье, выкованное в кузнице Вулкана (оружие Афины Паллады и псевдоним поэта), не могло бы создать ничего, подобного этой книжище, которую соорудил прыткий путешественник, любитель пешего хода, чья голова полна не только фантазий, но и всяческого знания. Это опять намек на оружие Афины. Поэтическое сочинительство пусть даже Потрясающего копьем – одно дело, изложение на бумаге исторического, этнографического, филологического материала – совсем другое. Именно так мыслил и Бэкон. Поэзия, особенно если она не дар Божий, – так просто, пустячки. Истинно велика – ученая проза. Вот Ратленд и пишет «ученую» прозу. Но «леопард не может изменить своих пятен». И его «ученая» проза – великое шутейное произведение, написанное рукой гениального поэта. Тем не менее, розенкрейцеры остракизму его подвергнуть не смогут. В нем действительно много ценного: описание Венеции до сих пор считается лучшим. Его бы пора перевести. Но и другие части путевых записок читаются с огромным интересом, там и исторические экскурсы, и описание архитектурных шедевров, и встречи с замечательными характерами, бытовые сценки, смешные, страшные, но всегда интересные и прекрасно написанные. Писал, как-никак, Шекспир. Поистине, произведение, нарушающее правила литературных жанров, настоящий «кентавр». Не зря Джонсон назвал Ратленда-Шекспира в «Праздестве Цинтии» Аморфусом.

Но вернемся к фразеологизму «потрясающий копьем». В нем могли заменяться правая и левая составляющие. Левая – «летающий», «угрожающий», «бряцающий» и пр. как определение к «копью». Вместо копья может быть любое длинное колющее оружие, предмет, способный его заменить, или даже его часть. Выражение столь широко употреблялось, что заменялись не только его части, но достаточно было присутствия одной, пусть даже в виде синонима (конечно, при смысловой поддержке контекста), и читатель уже понимал, на кого намекает автор.

И еще пример из Джозефа Холла. Мы уже писали о перебранке между двумя елизаветинскими сатиристами Холле и Марстоне. Один (Холл) нападал на писателей современников, пишущих неряшливо, грубо, с его точки зрения противно здравому смыслу, и особенно на тех, кто сочинял и издавал непристойные пьесы и поэмы. Имен он не упоминал, но называл произведения, и потому было ясно, кого он критикует. Главной же его мишенью был «Лабео», причем Холл не называет ни его настоящего имени, ни его произведений, присутствуют лишь аллюзии, которые были очевидны современникам, но которые сегодня приходится расшифровывать. Марстон вступился за обличаемых авторов. Шекспироведы немало поломали копий, доказывая, кто был этот «Лабео». В конце концов, пришли к выводу: да, Лабео – это Бэкон, коего Холл и Марстон считали автором «Венеры и Адониса». Стратфордианцы сошлись во мнении, что эти сатиристы сами тогда ошибались, они не знали, кто стоит за именем «Уильям Шекспир», стоящим под посвящениями Саутгемптону, что приложены к первым публикациям доселе неизвестного поэта, и приняли его за Бэкона. Таким образом, они были первые бэконианцы. Нынешние бэконианцы тоже уверены, что Лабео – Бэкон, что, конечно, так и есть. И он же автор шекспировского наследия – что справедливо только наполовину.

Сатира 1-я (книга 6-я) Холла начинается четверостишием:

Labeo reserves a long nail for the nonce

To wound my margent through ten leaves at once,

Much worse than Aristarcus his black pile

That pierc’d old Homer’s side.

Кокбурн так объясняет это четверостишие: «Лабео держит наготове длинный гвоздь, чтобы разом пронзить десять страниц моих сатир, это гораздо хуже, чем черное копье (the black spear) Аристарха, пронзившее бок старика Гомера» [411]. Важно отметить, что