Теперь заглянем на те же дни в Эттенгейм. Что там происходило? Как вел себя герцог Энгиенский? И действительно ли вместе с ним был Дюмурье?

Герцог был последним представителем аристократического рода Конде - боковой ветви Бурбонов. Сын принца Луи Жозефа Конде (1736-1818), главнокомандующего «армией Конде» из французских контрреволюционных эмигрантов, которая сражалась на стороне первой и второй коалиций против Франции, он доводился правнуком одному из самых выдающихся полководцев XVII в. Луи Бурбону Конде (1621-1686), прозванному «Великим». В марте 1804 г. герцогу шел 32-й год (родился 2 августа 1772 г.). Он эмигрировал из Франции в самом начале революции, участвовал как боевой офицер «армии Конде» в войне против своего отечества, а после Люневильского мира 1801 г. поселился в Эттенгейме. Поскольку все его имущество во Франции было конфисковано, он жил на пенсию от английского правительства (250 гиней, т. е. немногим больше 260 фунтов стерлингов в месяц)[1744].

К 1804 г. герцог Энгиенский отошел от активного участия в политике. Он жил по соседству с домом кардинала Эдуарда де Рогана - того самого, который однажды поссорился с Вольтером и приказал своим лакеям избить великого просветителя палками[1745]. Теперь престарелый кардинал был болен, и за ним ухаживала племянница, принцесса Шарлота де Роган-Рошфор, в которую герцог Энгиенский был влюблен с 1794 г. Поскольку принцесса ответила герцогу взаимностью, ему отныне было не до политики: влюбленные ежедневно навещали друг друга или встречались с общими друзьями - сплошь французскими эмигрантами.

Рано утром 15 марта, когда еще не вполне рассвело, герцога, его слуг и гостей, оставшихся у него на ночь, разбудил неожиданный шум во дворе - людские голоса и лошадиное ржание. Выглянув в окна, обитатели дома увидели страшную для них картину: десятки вооруженных кавалеристов соскакивали с лошадей, обутых, кстати сказать, в матерчатые сабо, чтобы приглушить топот их копыт, и устремлялись через двор, через сад ко всем дверям и окнам дома. То были жандармы и драгуны генерала Орденера. Через считаные минуты все находившиеся в доме герцога 12 человек были собраны в одной комнате, и жандармский полковник обратился к ним с вопросом: «Кто из вас герцог?» Наступила тревожная пауза. Жандарм стал искать свидетелей для опознания. И тогда герцог Энгиенский назвал себя.

В то же утро выяснилось, что генерала Дюмурье в Эттенгейме нет и не было вообще. Среди лиц из окружения герцога находился некий маркиз де Тюмери. Именно его фамилию в немецком произношении оплошно воспринял как «Дюмурье» старший сержант Ламот. Так одно из главных обвинений, выдвинутых против герцога, отпало, но, к несчастью для него, это нисколько не облегчило его участь.

20 марта около трех часов дня герцог Энгиенский был доставлен в Париж и к пяти часам вечера уже водворен в тюрьму Венсенского замка. На следующий день к нему в камеру пришли майор элитного жандармского полка Дотанкур, еще три офицера и два жандарма. Они зачитали герцогу три пункта обвинения, на которые ему полагалось ответить: во-первых, он служил в «армии Конде», сражавшейся против Республики; во-вторых, получал деньги от ее врагов из Англии; в-третьих, принимал участие в англо-роялистском заговоре с целью убить первого консула и вернуть к власти во Франции Бурбонов. Герцог отвечал с редкой в таких случаях откровенностью: «действительно сражался против Республики, как и все люди его звания; получал деньги от англичан, но это была не плата за борьбу с нынешними властями Франции, а средства к существованию, какие получали все принцы-эмигранты; ни в каком заговоре участия не принимал»[1746].

Допрос был оформлен протоколом. Герцог подписал его вслед за Дотанкуром и приписал к своей подписи просьбу об аудиенции у первого консула, чтобы изложить ему лично свое дело. После этого, уже к полуночи, герцога провели в отдельный флигель под красивым названием Павильон королевы, где он предстал перед судьями военного трибунала.

Их было семеро. Председательствовал новоиспеченный (с 1803 г.) генерал Пьер-Огюстен Юлен - один из героев взятия Бастилии в первый день Великой Французской революции. Ему помогали пять полковников, в том числе будущий генерал и герой многих битв от Маренго до Ватерлоо Пьер Барруа, и один майор - тот самый жандарм Дотанкур. Генерал Р. Савари по заданию первого консула исполнял на процессе роль своеобразного контролера (как сказали бы тогда в России, - «ока Государева»).

Смертный приговор герцогу Энгиенскому был предрешен. И тяжесть обвинения, и признание герцогом его главной вины (сражался против Республики с оружием в руках), и его ненавистное для всех республиканцев кровное родство с Бурбонами, и, наконец, крайняя напряженность политической ситуации в связи с раскрытием англо-роялистского заговора, - все это настраивало суд, власть и лично первого консула на самую жестокую расправу с герцогом. «Я без колебаний заявляю, - вспоминал К.-Ф. Меневаль, - что первый консул, справедливо впадавший в ярость от гнусных заговоров, которые вынашивались против него, был готов нанести ответные удары страшной силы, на войну ответить войной . Он, как мне кажется, ни на секунду не сомневался в том, что эмигранты, собравшиеся на берегах Рейна, избрали своим главарем принца из дома Бурбонов и что этим главарем был не кто иной, как сам герцог Энгиенский»[1747].

По воспоминаниям того же Меневаля, Наполеон лично с членами суда никак - ни устно, ни письменно - не общался, но, конечно же, был уверен, что суд определит герцогу высшую меру наказания. Так и произошло: все семь судей проголосовали за смертную казнь (по военным законам - без гильотины и виселицы, за расстрел).

Сразу после приговора герцог написал письмо Наполеону с просьбой сохранить ему жизнь и принять на службу во французскую армию. Генерал Юлен по инициативе полковника Барруа тотчас начал писать от имени суда ходатайство перед первым консулом о смягчении наказания герцогу, но Савари вырвал из рук генерала перо, заявив: «Ваше дело окончено. Остальное - уже мое дело!» Элитный жандарм Дотанкур отреагировал на все это не по- жандармски: «Я готов участвовать еще в двадцати сражениях, только бы не слышать этого приговора!»[1748]

Предсмертное письмо герцога Энгиенского имеет свою историю. Его копию английский врач Уильям Уорден видел у секретаря Наполеона Э. Лас-Каза на острове Святой Елены[1749]. Что касается оригинала письма, то его передал Наполеону Талейран, но уже после казни герцога[1750]. Меневаль был «глубоко убежден» в том, что первый консул удовлетворился бы «унижением, которому он подверг своих врагов», показав себя вправе казнить или миловать принца крови Бурбонов, и сохранил бы жизнь осужденному, «если бы его вовремя информировали о просьбе, которую принц просил передать ему»[1751].