Вместо этого он изложил свои возражения Эмануэлю. Если верить воспоминаниям Натана Сёдерблума, написанным тридцать три года спустя, Эмануэль в конце концов согласился с ним. «Немезида», ради сохранения доброго имени Альфреда, не должна увидеть свет. Сто только что отпечатанных книг так и остались в квартире пастора на улице Малевиль в Париже. Вскоре после этого он позаботился о том, чтобы весь тираж был уничтожен. Этой участи избежали лишь три экземпляра. Рагнар Сульман стащил один из них и хранил этот уникальный экземпляр пьесы «Немезида» до конца своих дней24.

* * *

Все висело на волоске. По французскому или по шведскому закону? Альфред Нобель нигде не был зарегистрирован с девяти лет. Что считать местом его проживания – Париж, Стокгольм или Бофорс? Все оставалось неоднозначным. Чувства кипели.

Эмануэль Нобель подвергся давлению со стороны родственников, которые считали само собой разумеющимся, что завещание следует опротестовать. Со своей стороны, Эмануэль также испытывал тревогу. Когда разошлась новость о создании призового фонда, акции нефтяной компании резко упали. Быстрая продажа пакета акций, принадлежавших Альфреду, могла привести к катастрофе. Эмануэль написал Рагнару Сульману, который отправился в Сан-Ремо, чтобы начать опись имущества, и договорился с ним о краткой встрече в Париже. Они продолжили дискуссию все в том же дружеском рассудительном тоне, как и во время поездки в поезде из Сан-Ремо. Рагнар попросил Эмануэля подождать, пообещав найти разумное решение, не вынуждающее к немедленной продаже акций. Казалось, Эмануэль немного успокоился25.

Однажды вечером Генеральный консул Нурдлинг организовал для них встречу с французским журналистом. Некоторые французские газеты начали распространять злые комментарии об Альфреде Нобеле, называя его жестоким и эгоистичным. Эту картину предстояло исправить большой статьей в газете Le Temps. Так что же за человек Альфред Нобель? Таким вопросом задавался журналист. Кто он – сторонник просвещения, поэт и философ? Или же, напротив, дилетант, своего рода Мефистофель, на самом деле презирающий человечество? Стало ли завещание, о котором все только и говорят, результатом убеждений Нобеля или проявлением его иронии? «Друзья Нобеля считают, что сам вопрос неправомочен, – писал журналист в своей статье. – Разумеется, Нобель был человеком независимым и капризным, однако в его груди билось благородное и доброе сердце. Господин Сульман, молодой скандинав, умный и задумчивый, в чьих синих глазах, кажется, отражаются глубокие воды фьордов его родной страны, серьезным тоном сказал мне: “Я дам Вам несколько писем, которые – с указанием конкретной даты – покажут Вам душу господина Нобеля”»26.

Во время беседы с французским журналистом Рагнар Сульман с облегчением отметил, что Эмануэль проявил энтузиазм относительно идеи дяди с пятью премиями. «В каком-то смысле он выразил свою позицию в пользу завещания», – как позднее описывал это Рагнар Сульман. Одновременно Эмануэль не скрывал, что душеприказчикам придется иметь в виду: кое-кто из родственников в Швеции намерен опротестовать завещание. Консул Густав Нурдлинг и французские юристы предупредили Сульмана: поскольку существует угроза опротестования, душеприказчикам следует поторопиться. Все имущество во Франции следует как можно скорее ликвидировать с целью избежать риска того, что процесс о завещании попадет во французский суд. Сульман срочно вызвал юриста Карла Линдхагена в Париж для консультаций.

В конце февраля 1897 года Линдхаген покинул промерзший Стокгольм и уехал в Париж, где на бульварах уже распускались каштаны. «Среди этого весеннего настроения обсуждались и планировались дальнейшие действия по разделу наследства. В перерывах осматривали все, заслуживающее внимания в великом городе, включая его высший свет и подземный мир, все это под щедрым руководством большого знатока консула Нурдлинга», – писал он в своих мемуарах27.

Они решили подготовить все необходимое для решительных действий, если таковые потребуются. Справка консула Нурдлинга о «шведской правоприменительной практике» открыла двери во французские банки для двух душеприказчиков, из которых одного, Лильеквиста, чаще всего представлял сам Густав Нурдлинг. В последующие недели происходило перемещение разрозненных ценных бумаг, так что вся французская часть состояния Альфреда Нобеля оказалась собранной в трех ячейках одного банка, Comptoir d’Escompe. Вскоре шведская ветвь семейства Нобель обвинит душеприказчиков в том, что они действовали самовольно на основании «фальшивых документов»28.

Французскую статью из Le Temps перевели на шведский язык, отрывки из нее были опубликованы в Швеции. Яльмар Нобель пришел в бешенство. «Тебе известно, кто снабжает прессу письмами моего покойного дядюшки? Это мой кузен Эмануэль?» – писал он Рагнару Сульману. Яльмар требовал, чтобы письма Альфреда не публиковались без согласия всех родственников, носящих фамилию Нобель. «Его личная переписка не предназначена для широкой общественности в той же степени, что и его носильные вещи», – подчеркивал Яльмар29.

Он еще не подозревал всей актуальности этого вопроса. В начале марта 1897 года прошло окончательное совещание по поводу описи французского имущества, причем без приглашения кого бы то ни было из родственников. Душеприказчики планировали через несколько недель продать с молотка все имущество Альфреда Нобеля из особняка на авеню Малакофф. Племянников известили письмами. Они могли либо поспешить в Париж, либо сообщить, если хотят оставить что-то для себя.

Людвиг Нобель добродушно ответил, что хорошо бы ему оставили столовые приборы с перламутровыми ручками и золотыми монограммами. «Палку дяди Альфреда, которой он всегда пользовался, тоже приятно было бы получить». Его сестра Ингеборг была шокирована. Она написала письмо Рагнару, в котором проинформировала его о том, как возмущался Альфред, когда предполагалось продать с аукциона добро его матери. В тот раз родственникам все же удалось выкупить большую часть. «Каковы чувства женщины, имевшей почти что дочерние права на этот дом, который ныне будет распродан, господин Сульман, вероятно, может догадаться сам. Само собой, в этом жилище, где я столько раз жила, есть немало вещиц, которыми я с удовольствием украсила бы свой дом, но сейчас, наверное, уже поздно пытаться спасти хотя бы часть имущества», – в гневе писала она.

Ингеборг крайне резко возмущалась тем, что одежда дяди будет распродана, «как пожитки простого торпаря»[62]. Если еще есть время спасти что-либо, представляющее для нее ценность, она с удовольствием взяла бы персидский ковер, который Альфред получил в подарок от ее отца Роберта, и шубу дяди Альфреда из шкуры тюленя30.

В среде шведских родственников нарастало возмущение. Распространялось мнение, что Сульман и Лильеквист позволили себе большие вольности, и в Стокгольме родня начала готовиться опротестовать завещание. В черновике договора между ними они обозначили, почему хотят это сделать. Целью являлось не отменить главный замысел Альфреда, однако они желали организовать выдачу премий «на более разумных основаниях» и только за «истинно эпохальные произведения». Они хотели также, чтобы семейные предприятия, такие как «БраНобель», заводы в Бофорсе и Нитроглицериновое акционерное общество были изъяты из призового фонда, а акции поделены между родственниками.