Чтобы спасти завещание, необходимо убедить французские власти, что Альфред Нобель юридически проживал в Швеции. По мнению адвокатов, Стокгольм не пройдет. Правда, это то место, где Альфред в последний раз был официально зарегистрирован в 1842 году, но ему было только девять лет. Нужно предложить что-нибудь получше. «Бьёркборн», – подумал Рагнар Сульман. Конечно же Альфред не был там зарегистрирован, однако у него имелся жилой дом.

Существовали и другие формальные препятствия. Во Франции формулировки Нобеля оказалось недостаточно, чтобы обеспечить Сульману и Лильеквисту право распоряжаться его состоянием. Требовался официальный шведский документ, подтверждавший их полномочия. Вскоре выяснилось, что его не так-то просто получить. Проблему разрешил Генеральный консул Нурдлинг, собственноручно написавший требуемую бумагу и приложивший печать. В ней он гарантировал, что душеприказчики по шведской правоприменительной практике имеют право снимать печать с имущества, принадлежавшего покойному, и распоряжаться его состоянием. Он написал, что Сульман и Лильеквист смогут произвести всю опись французского имущества, не привлекая наследников18.

Позднее родственники Альфреда Нобеля будут возражать против такого толкования шведской практики. Учитывая доверенность, вся эта ситуация означала, что Нурдлинг выписал справку самому себе. Между тем в Стокгольме происходили другие события, глубоко ранившие племянников и их семьи.

* * *

Мудрый совет французского адвоката относительно возможных проблем с определением места проживания Альфреда Нобеля заставил Сульмана и Лильеквиста взяться за дело совсем с другой стороны. В последний момент они решили зарегистрировать завещание не только в суде в Стокгольме, но и в окружном суде вермландского города Карлскуга, рядом с которым находился Бофорс. Нужно было во что бы то ни стало привязать Альфреда к Швеции. В противном случае вся идея с премиями оказалась бы под угрозой19.

Первым завещание рассмотрел Стокгольмский городской суд. Вызвали некоторых свидетелей, заверявших завещание при подписании в Париже в 1895 году. Те зачитали свои записи, сделанные на бумаге, и в целом подтвердили воспоминания друг друга о том, что именно Альфред говорил о своей последней воле. Один вспомнил, что Альфред мотивировал изменения в завещании тем, что в предыдущем документе племянникам якобы отводилось слишком много денег. Двое процитировали также его слова о том, что он «по сути своей социал-демократ» и считает, что большие состояния, полученные по наследству, до добра не доводят.

Если завещание местами казалось расплывчатым, то таково и было намерение Альфреда, заверяли свидетели. Для Альфреда Нобеля личное доверие значило очень много. Обычно он давал своим исполнителям большую свободу в выборе деталей. Не была обойдена вниманием и причина, по которой для вручения премий Альфред выбрал шведские научные сообщества. Утверждалось, что, по его собственным словам, он встретил «в Швеции самую большую долю честных людей» и потому предполагал, что в Швеции к его последней воле отнесутся «с большей порядочностью, чем где-либо в другом месте».

Третий свидетель, который слышал, что Альфред говорил относительно завещания, хотя и не заверял его, передал слова Альфреда, который сказал ему, что он охотнее завещает свои деньги «мечтателям, которым трудно пробиться в этой жизни», нежели «людям действия». Фабрикант, производитель искусственного шелка Стрельнерт, находившийся в Сан-Ремо в момент смерти Альфреда, стал тем человеком, который прояснил недоумение по поводу «Академии в Стокгольме». Он утверждал, что тут все предельно ясно и никакого двойного смысла нет. Так Альфред Нобель обычно называл Шведскую академию20.

Самым щекотливым оказались мнения по поводу права племянников на наследство. Положение еще более усугубилось, когда фабрикант Стрельнерт отошел от написанного текста и заявил, что Альфред Нобель высказывал разочарование завещанием брата Роберта. По его словам, Альфреда раздражало, что его брат завещал все свое состояние вдове и детям, хотя в глубине души разделял отношение Альфреда к унаследованным состояниям21.

Оставшиеся в живых дети Роберта – Яльмар, Людвиг и Ингеборг – чувствовали себя сильно задетыми. «Неслыханная дерзость!» – возмущенно писал Людвиг своему однокурснику и другу Рагнару Сульману. Как он смеет, этот Стрельнерт, лишь поверхностно знакомый с их дядей! Людвиг с негодованием указывал на то, что в богатстве Роберт не мог сравниться с братом. «Дядя [Альфред] завещал своим племянникам примерно столько же, сколько и Роберт [своим детям]». Он выразил протест против того, что свидетели и юрист Линдхаген сознательно говорили в таком тоне, от которого создавалось впечатление, что «нобелевская родня и в особенности семья Р [Роберта] Нобеля собираются опротестовать завещание с целью завладеть долями состояния»22.

На этом фоне Яльмар Нобель и муж Ингеборг Карл Риддерстольпе стали нагнетать обстановку. Русская ветвь держалась спокойнее. Там от имени практически всех родственников выступал Эмануэль, более настроенный на сотрудничество. Однако было одно серьезное исключение. Старшая из сестер Эмануэля Анна давно вышла замуж и жила в Швеции. Ее муж (и по тем временам опекун) Яльмар Шёгрен тоже не собирался сидеть сложа руки, когда возникла угроза потерять права на наследование состояния Альфреда Нобеля.

«Имей мы дело только с Эмануэлем и Яльмаром или Тобой, дело приняло бы совсем иной оборот», – писал Рагнар в ответ Людвигу. Он заявлял, что его главное желание – решить вопрос о завещании «на дружественных и разумных основаниях». Единственная оговорка – миссия, возложенная на него Альфредом, не должна быть скомпрометирована. «Эмануэль Нобель пообещал мне свою личную дружбу в любом случае, даже если по долгу службы наши интересы столкнутся. Не желаешь ли и Ты сделать то же самое?»

Людвиг заверил Рагнара, что его дружба к нему неизменна, что бы ни случилось. «Хочу лишь сказать, если Ты позволишь Стрельнерту вести себя, как ему заблагорассудится, и дашь Линдхагену свободу вредить нашей репутации в глазах общественности, я не отвечаю за свои чувства»23.

* * *

Эмануэль Нобель занимался приятным делом. Только что вышел сигнальный экземпляр пьесы «Немезида», написанной его дядей, – первое, и единственное, законченное литературное произведение Альфреда. Эмануэль хотел завершить начатое, желая посмертно дать Альфреду то особое возвышенное чувство, которое возникает, когда с именем человека связано литературное произведение.

Эмануэль знал о роли пастора Натана Сёдерблума и его жены в этой истории. Не могли бы они ускорить процесс печати тиража? Рагнар Сульман мыслил в том же направлении и заказал сто экземпляров за счет наследства, намереваясь раздать их ближайшим друзьям Альфреда. Он также обратился к Натану Сёдерблуму. В середине января 1897 года Эмануэль отправился в Париж, в том числе и для встречи с Рагнаром Сульманом. Он предложил освободить пастора от кип свежеотпечатанной пьесы. Может быть, пастор Сёдерблум перешлет их в отель Эмануэля?

Однако Натана Сёдерблума терзали сомнения. Он прочел пьесу и понимал, как легко она может быть неправильно воспринята. Правда, в пьесе проглядывал пафос «справедливости и правды», но встречались в ней и «ужасные», прямо-таки «отвратительные» моменты. Он мог привести немало примеров, где Альфред Нобель однозначно перешел все границы. А хуже всего другое: Натан Сёдерблум понимал, что «Немезида» будет воспринята как «проклятье всей римской церкви». Это нехорошо. Похоже, пастор даже не задумался о том, что именно эту мысль Альфред Нобель и хотел донести.