Некоторые жители Дома – в том числе Постышев, Терехов, Демченко, Голощекин и Зеленский (когда он был первым секретарем ЦК Компартии Узбекистана) – проводили коллективизацию в «своих» регионах; некоторые – в том числе Ронин, Шумяцкий и Бранденбургский – помогали главам регионов в качестве представителей центра; а некоторые – в том числе Гайстер, Крицман и Краваль (а также Осинский, который продолжал жить в Кремле) – составляли планы и статистические отчеты (когда не помогали главам регионов в качестве представителей центра). Некоторые сотрудники ОГПУ/НКВД, в том числе Матвей Берман и его родственник Борис Бак, руководили арестами, расстрелами, депортациями, тайным наблюдением и исправительно-трудовыми лагерями. Грановский и другие красные директора использовали рабочую силу, мобилизованную и организованную сотрудниками НКВД.

Хозяйственному управлению (ХОЗУ) ЦИК, в ведении которого находился Дом правительства, принадлежало несколько земледельческих и животноводческих хозяйств. 13 ноября 1932 года директор совхоза и дома отдыха «Марьино» писал начальнику ХОЗУ Н. И. Пахомову:

Многие советские учреждения «брали шефство» над вновь созданными колхозами. 7 декабря 1933 года, во время передышки на фронте коллективизации, райком Ленинского района города Москвы объявил партячейке Дома правительства выговор за «недопустимо формальное отношение» к работе с колхозом «Ленинский путь». «Посланные ячейкой коммунисты Иванчук и Тарасов допустили грубейшее искажение политики партии, нарушения революционной законности в подшефном колхозе, занимались в колхозе голым администрированием и явились инициаторами и исполнителями преступного издевательства над группой подростков (запугивание, избиение и т. д.)». Большинство членов ячейки были служащими Дома; квартиросъемщики и члены их семей состояли на учете по месту работы и учебы и ездили в другие колхозы[942].

Некоторые жители Дома сталкивались с коллективизацией через третьих лиц. Члену ЦКК и другу детства Молотова и Аросева Николаю Мальцеву (кв. 116) поручили ответить на письмо колхозника Никулина. «Головы темного неразвитого колхозника и пролетариата, – писал Никулин (вслед за усомнившимся Макаром), – подкладываются на место кирпича под фундамент социализма, а в социализме будут жить карьеристы, кудрявая интеллигенция и рабочая аристократия». Мальцев ответил, что письмо «неправильное» и что так думать нельзя. Встреча Збарских с деревней была более драматичной. «В 30-х годах, – писал Илья Збарский, – колхозник Никитин пытался выстрелить в тело Ленина, был задержан, но успел покончить с собой. У него нашли письмо, в котором он писал, что мстит за ужасные условия существования русской деревни. В мавзолее была усилена охрана, саркофаг оборудовали пуленепробиваемыми стеклами, затем поставили устройство, сигнализирующее о наличии металлических предметов»[943].

У некоторых жителей Дома были друзья и родственники в деревне. Ольга Августовна Кедрова-Дидрикиль (кв. 409), сестра жены Подвойского и жена, мать и тетя трех видных сотрудников органов безопасности (Михаила Кедрова, Игоря Кедрова и Артура Артузова) заступилась по просьбе товарища по партии за двух раскулаченных крестьян. В результате проведенного расследования выяснилось, что оба крестьянина, Ефим и Константин Прохоровы, были раскулачены правильно (так как «имели 4 дома крытые железом и один дом не исправлен, 2 лошади, 2 коровы, 6 штук овец, молотильную машину и 13 ульев пчел»). Оба были осуждены на один год тюремного заключения, но один из них, Ефим, «в виду его болезни судом освобожден от лишения свободы и находясь на свободе ведет антисоветскую пропаганду следующим хитроумным путем: после раскулачивания стал ходить совершенно рваный не только в своей деревне из двора во двор, но по соседним деревням с просьбой дать подписку к одобрительному приговору о его хозяйстве и что наемной рабочей силой не пользовался». По заключению заместителя заведующего Бюро жалоб наркомата рабоче-крестьянской инспекции: «В этом деле т. Кедрова, видимо, не совсем четко представляет себе классовую борьбу в деревне и линию партии, о чем мы считаем совершенно необходимым довести до сведения бюро Общества старых большевиков»[944].

Свояк Кедровой, Николай Подвойский, вел активную переписку с бывшими товарищами по оружию. Его «личный ординарец кавалерист Колбасов Стефан Матвеевич» был снят с должности председателя сельсовета и секретаря сельской ячейки «за растрату, совершенную подчиненными». Согласно письму брата Колбасова: «Проводя жесткую политику партии по ликвидации кулачества как класса, с 1929 г. до настоящего времени, все кулаки и подкулачники настроены по отношению к нему явно враждебно, а в связи с его арестом сочиняют несуществующие обвинения». Другой старый однополчанин писал из Вишерского лагеря (из Березников или из соседней Вижаихи): «Дело вышло так: посколько я очень болезненно переживал сплошную коллективизацию в период февраль-март 1930, до появления партийных директив, я ворчал и ворчал не совсем хорошо по выражению, но хорошо по побуждениям». Другой ветеран Гражданской, Тит Александрович Колпаков, понимал, что хорошими побуждениями вымощена дорога в контрреволюцию, но признавался, что чувствует себя как «карандаш без сердцевины», и просил Подвойского спасти его от тюрьмы, а семью – от голода.