Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я очень следила за своей фигурой – дай только я себе волю есть сколько захочется, и меня бы за несколько дней разнесло! Но я себе волю не давала, я всегда была полуголодная, очень придерживалась диеты, и все удивлялись моей стройности. И вот мне сшили платье, я сама сочинила фасон. Вы только представьте себе – черное шелковое (черный цвет стройнит) с разноцветной искрой, талия и бедра обтянуты косыми складками, как блестящими стрелками, вот так вот – я даже вам нарисую, таких фасонов я с тех пор не видела. Сверху облитое этими стрелками, а внизу, почти у колен, широчайшим легким воланом расходится юбка – пышная, воздушная, как сумеречный весенний туман. А сбоку большая пряжка переливается всеми цветами, как искры на ткани.
У нас было несколько человек обслуги. Мария Николаевна – она нам стряпала и всюду с нами ездила, как член семьи, я без нее не могла; Ирина – она нам приносила паек и все, что положено, из специальных магазинов и столовых; горничная, которая убирала и подавала к столу; прачка, которая стирала и гладила и помогала другим, когда не было стирки. А тут еще мама приехала.
Они все любили меня одевать. Бывало, затянут, где туго сходится, застегнут, а потом смотрят и восхищаются. И мама хоть и сдержаннее их была, но перед той вечеринкой не выдержала:
– Ну ты сегодня всех затмишь!
Что мне и надо было. Затмить! Затмить всех, смести, как пыль, всех, кто хотя бы пытается стать мне соперницей.
И вот я появилась в этом платье среди гостей, и все взоры – на меня, а она – та сотрудница со своей черной челкой и фарфоровым личиком – с подругой под руку в простой белой кофточке, в юбочке… Ну куда, куда тебе равняться со мной? Я только в залу прошла – и ее не стало. Миронов воочию убедился, что такое я и что такое она[935].
Агнесса Аргиропуло, 1932 г. Предоставлено Р. Гликман
В сентябре 1933 года Миронова перевели на Украину в качестве начальника Днепропетровского ОГПУ/УНКВД. (В 1926 году Екатеринослав переименовали в честь Григория Петровского, а в 1934-м ОГПУ превратился в НКВД.) Это было серьезное повышение. Миронов с Агнессой въехали в большой дом и выписали обоих сыновей Лены, Борю и Леву. (Дочь брата Агнессы, Ага, жила с ними постоянно.) «Помню старинный двухэтажный особняк, – вспоминал Лева, – на втором этаже множество комнат для членов семьи и гостей, просмотровый кинозал, бильярдная и туалеты с ваннами в каждом крыле. На первом этаже жил личный шофер дяди с семьей. Тут же – просторный кабинет с выходом на застекленную веранду. Меня привезли в Днепропетровск, и я стал ходить в детский сад. Как только я похвалился в саду, что Миронов – мой дядя, передо мной стали заискивать и лебезить воспитатели, родители детей и даже сами детишки. Все почувствовали мою исключительность: еще бы – племянник могущественного человека, самого Миронова!»[936]
Сергей и Агнесса Мироновы. 1930 г. Предоставлено Р. Гликман
Работа Миронова оставалась прежней: содействие коллективизации, борьба с ее врагами и работа с ее последствиями. По данным его отдела, ко времени их приезда в Днепропетровской области 1700 человек умерли, а 16 тысяч – опухли от голода. В течение следующих двух лет область потеряла 16 % сельского населения[937].
В свободное от работы время Миронов играл в карты с сослуживцами или проводил время с Агнессой.
У Сережи было две жизни. Одна была со мной, ее я знала, и о ней я вам рассказываю, только о ней, потому что о другой его жизни – его служебных делах – я не знала ничего, он жестко раз и навсегда отгородил ее от меня.
Приходя домой, он тотчас сбрасывал с себя все служебные заботы, словно снимал панцирь, и больше ничего уже не желал знать, кроме веселых наших дел. Он был на восемь лет старше меня, но разницы в возрасте я не чувствовала, мы были товарищами, и мы дурачились и играли в свою любовную игру, которая никогда не надоедала нам.
Иногда мы уходили пешком в далекие экскурсии, мы очень любили такие пешие походы. Или шли в театр, или уезжали куда-нибудь «покутить», например в Тбилиси, Ленинград, Одессу…[938]
Сергей Миронов. Гагры, 1930 г.
Агнесса Миронова. Гагры, 1932 г.
Каждую осень они ездили на Черное море (в Сочи, Гагры или Хосту), а летом в Бердянск на Азовском море, где у ОГПУ был свой дом отдыха.
Нам три раза в день приносили еду из специального санатория. Приносил милиционер. А в обед на третье, бывало, целую мороженицу с мороженым.
Женщина, которая нас там обслуживала, однажды спросила:
– Можно мне брать остатки после обеда? У меня трое детей…
– Конечно! – воскликнула мама.
Через день эта женщина спросила опять:
– Можно мне привести своих детей играть с вашими?
И привела троих – мальчика и двух девочек. Дети были такие худые, что мы ужаснулись. У мальчика Васи ребра торчали, как у скелета. Рядом с нашим растолстевшим Борей он казался обликом смерти. Кто-то сфотографировал их рядом. Я сказала:
– Помните, была прежде реклама: покупайте рисовую муку, а на ней худой – до того, как стал есть рисовую муку, и толстенный – после муки. Вот это фото и есть такая реклама. Вася – до муки, Боря – после.
А затем женщина эта, наша прислуга, видя, что мы их жалеем, привела еще свою четырнадцатилетнюю племянницу (ее привезли из Харькова, ветром ее шатало от слабости).
Набралось нас девять человек (с Борей и Левой). В санатории стали выдавать обеды на всех, не смели отказать. Маленький островок в океане голода…[939]
* * *
Дом правительства был и не был островом. К числу идеологов и исполнителей коллективизации принадлежали председатель Колхозцентра и сторонник «мер ГПУ» Григорий Каминский (кв. 225); председатель Хлебоцентра и старый товарищ Каминского Марк Беленький (кв. 338); председатель Центросоюза и младший товарищ Сольца Исаак Зеленский (кв. 54); начальник сырьевых заготовок и хлебофуражного управления наркомата внутренней торговли и муж Наталии Сац, Израиль Вейцер (кв. 159)[940].