Мартин оделся, застелил постель, почистил зубы, помыл посуду, оставшуюся после завтрака, и, замерев у окна, не мигая, смотрел на растущий у дома клён. Потом он попросил Ракель пять минут присмотреть за братом и закрылся в спальне с телефонным каталогом.

Он обзвонил три городские больницы: Сальгренска, Остра и Мольндальс. Нет, подходящих под описание пациенток у них нет. Мартин не понял, что он почувствовал: облегчение или тревогу.

Он позвонил в полицию и поговорил с уставшей женщиной-оператором, которая, похоже, не осознавала всю серьёзность ситуации.

– Когда, вы говорите, она ушла?

– Утром.

– Тогда для заявления ещё рано. Перезвоните…

Он пытался возражать, говорил, что это крайне странно, что она никогда так бы не поступила, но оператор его перебила:

– Если речь о совершеннолетних, то мы можем предпринять что-либо только по истечении двадцати четырёх часов.

Повесив трубку, Мартин понял, что последний раз видел её накануне вечером. Он набрал половину номера, чтобы скорректировать данные, но передумал и вернул трубку на место. Сходил в туалет и, когда мыл руки, заметил, что они слегка дрожат.

Элис, как загипнотизированный, сидел перед телевизором. Ракель не сводила с него взгляд десятилетнего человека, постичь значение которого взрослый не способен.

– Когда придёт мама? – спросила она. На ней уже была чёрно-оранжевая форма детского футбольного клуба.

– Скоро, я надеюсь… Слушай, посиди с Элисом ещё немного, пожалуйста.

Ракель вздохнула.

Прошло ещё полчаса, Мартин загрохотал кастрюлями, готовя обед, хотя на самом деле есть никто не хотел. В какой-то момент в подъезде раздались быстрые лёгкие шаги, и он на несколько секунд почувствовал счастливую уверенность, что это она. Но потом раздался звонок в соседскую дверь, и Мартин снова пошёл в спальню и позвонил Густаву.

Он ответил через восемь показавшихся вечностью сигналов, хриплым, рыхлым голосом.

– О Сесилии? – переспросил он, зевая. – А почему ты об этом спрашиваешь?

– Потому что её здесь нет.

– То есть где «здесь»?

– Её нет целое утро.

– А что она сказала, когда уходила?

Мартину захотелось кричать.

– В этом-то и проблема! Она ничего не сказала. Её просто не было, когда я проснулся, и прошло уже пять часов…

– Но, может, она на пробежке? – Щелчок зажигалки. – Или… не знаю, встретила кого-нибудь из приятелей.

– У Сесилии нет приятелей.

– Да ну, наверняка есть.

– Во всяком случае, не такие, с кем она может провести субботу. Фредерика разве что, но она в Копенгагене.

Положив трубку, он сразу сообразил, что есть простой способ проверить, бегала она утром или нет, – теоретически она могла доехать на трамвае до Скатоса [222], пробежать там четыре мили, остановиться где-нибудь позавтракать и сейчас ехать домой. Желание, чтобы это подтвердилось, было настолько сильным, что, когда он вышел в прихожую проверить, на месте ли шиповки, то совсем забыл, что проще всего поехать туда на машине. Шиповок нет. От обрушившегося на него облегчения пришлось даже закрыть глаза.

Но, открыв их снова, он увидел, что чёрных галифе тоже нет.

И нет пальто из верблюжьей шерсти.

Мартин бесцельно ходил по квартире. Зубной щётки нет. Ноги и руки похолодели. Когда он поднимался наверх в кабинет, ему пришлось держаться за перила.

Письменный стол прибран. Он впервые заметил, как состарилось дерево, раньше он этого не видел, потому что на столешнице всегда лежали бумаги и старые газеты, блокноты для записей, открытые книги и письма. Сейчас ничего этого не было, только конверт, прислонённый к чашке. На конверте было написано «Мартину».

Часть 3. Кайрос

27

Филип Франке всегда мечтал об успехе, но никогда не говорил об этом журналистам. Им он говорил массу всего другого. Что сочинительство – это экзорцизм. Что литература – это утешение и убежище. А герои и отношения между ними – плод его воображения.

Он столько всего наговорил разным журналистам, что со временем при виде собственного портрета в газете у него появлялся пресный привкус во рту. Это и стало решающей причиной для временного переезда из Берлина в Париж, в страну, где его не издавали. («Э-э, – поправил его редактор, – пока…»)

Почему бы хоть раз не сознаться в собственном честолюбии? – думал Филип Франке, рассматривая гардероб с рубашками. Теперь он отдавал их в химчистку, и они всегда были белоснежными и выглаженными, а сэкономленное на глажке время можно было использовать для письма. Жаль только, что он этого не делал. Почему бы не признаться, что ещё совсем недавно приезд иностранной журналистки, желающей взять у него интервью, заставил бы его задохнуться от эйфорического шока? А ведь Ein Jahr der Liebe даже не переведена на шведский. Ульрика утверждает, что что-то намечается, но новостей нет уже не первый месяц, да и сил думать обо всём этом у него нет. «Послушайте, Ракель, – мог бы для разнообразия сказать он, – главной движущей силой моего творчества я считаю жажду успеха».

Он жаждал успеха, когда в средних классах школы его последним или предпоследним отбирали в любую командную игру. Он жаждал успеха, когда его бросила первая подружка и смысла жить дальше почти не осталось, ну, разве что прославиться в чём-нибудь необычном, чтобы она захотела вернуться. Он жаждал успеха, когда в семнадцать лет отправил первый рассказ в школьную газету и впервые увидел своё имя напечатанным. (Скромное достижение, учитывая, что он же и был редактором.) Он жаждал успеха, когда через год принимал участие в поэтическом турнире, проводившемся в их районной библиотеке, и держал в дрожащих руках листок с удачным, как ему тогда казалось, стихотворением. Он жаждал успеха, когда начал работать журналистом в культурном журнале с амбициями, хотя называть это работой, пожалуй, не стоило, поскольку за семь лет он не получил ни гроша, но, с другой стороны, ему неоднократно выпадало счастье лицезреть собственную фамилию, венчающую различные текстовые массивы, которые он называл прозаическими стихами или фрагментами. Он жаждал успеха, когда устраивался учителем-стажёром у старшеклассников, потому что иначе финансовое положение не позволяло ему работать в журнале. (Тогда он жаждал успеха особенно страстно, потому что ненавидел юных мерзавцев.) Он жаждал успеха, чтобы не терять присутствия духа, когда ему пришлось прожить зиму, питаясь исключительно макаронами и бобами, а для экономии электричества ходить по дому в шарфе и тапочках – но не ходить на работу, а писать. Писать, писать, писать роман, который он сначала опустит в почтовый ящик вместе с маркированным конвертом, а потом получит из редакции с присовокуплённым стандартным отказным письмом. Спасибо за обращение в наше издательство. К сожалению, мы вынуждены